Гипсикратия скрыла от царя горькую истину. Ограничить державного пленника в пище, смущать его дух житейскими заботами было бы слишком жестоко, но она и Филипп должны помнить: мука в горной крепости на исходе.

Митридат, осунувшийся, обросший длинными седыми волосами, сидел нахмуренный, ничего не замечая. Неожиданно вскакивал и начинал метаться по залу. В порыве гнева и отчаяния он осыпал свою подругу проклятиями. Зачем она медлит? Почему до сих пор не покинула его? Она молода и прекрасна. Чего она ждет от полутрупа? Его сокровищ? Умирая, он бросит их в пропасть. Может быть, она считает себя обязанной делить с ним позорное гостеприимство Тиграна? Детские сказки о великодушии! Никто ничего никому не обязан! Он не нуждается в чьем-либо сострадании. Зачем ей нищий, бездомный старик? Он больше не царь. Он изгнанник, пленник. Зачем она себя губит? Это не любовь. Женщина не может любить побежденного. Он не хочет подаяния!

Осыпав свою подругу оскорблениями и проклятиями, Митридат стремительно уходил к себе, но прежде чем он успевал запереть дверь, Гипсикратия, проворная и тонкая, как ласка, проскальзывала в его опочивальню. Она знала: бурное отчаяние сменится безмолвной скорбью, и тогда ее нежность смягчит муку пленного вождя.

Царь брал ее дары, но в остальное время не замечал бедной девушки. Филипп с тоской и тревогой наблюдал за ее угасанием. Гипсикратия надрывалась над непривычной домашней работой, несла каждую ночь стражу в самые тяжелые предутренние часы, и еще у нее хватало сил утешать и ободрять обоих мужчин. С ним в последнее время она была еще более ласковой. Филипп не раз задумывался: что если, поклоняясь Митридату и принося в жертву ему свою юность, она по-женски любит его, а не царя? В холодные вечера они согревались под одним плащом, и Гипсикратия искала его тепла.

Как-то, забывшись, он привлек ее далеко не по-братски, она не отшатнулась, не оттолкнула его, но посмотрела на него таким жалостливо-укоряющим взглядом — это ли не загадка? Два дня не разговаривала с ним. Молча ставила перед ним пищу, молча сменяла на часах. На третий вечер села возле и вздохнула.

— Холодно? — осторожно заметил Филипп.

— Да! — Она обернулась. — Я очень люблю тебя и не хочу помнить твою глупую дерзость! Не обижай меня больше. — Она пригнулась к огню и мелко вздрогнула. — Мне и без того тяжко.

Филипп положил руку на ее пальцы. Гипсикратия ласково и обрадованно вскинула ресницы. Они долго молчали.

Метели все чаще и свирепей гуляли в горах. Ветер задувал пламя в очаге. На улицу было страшно выйти. Бадья у колодца оледенела. Пили снеговую воду.

В эту ночь завывание бури было особенно зловещим. Митридат, греясь у огня, попросил Филиппа рассказать какую-нибудь историю.

— Какую, государь?

— Какую хочешь…

Но пока Филипп настраивал кифару и напрягал память, Митридат вдруг изменил желание.

— Нет, сегодня я сам расскажу, — глухо проговорил он. — Ты слышал, конечно, о Прометее? Титан Прометей похитил для людей огонь с неба, но люди предали его, а боги, хитрые и завистливые, приковали к скале. Говорят, каждую ночь орел прилетал терзать Прометея. Вздор! Орла не было! Безделье убило титана! Теперь я понимаю весь ужас этой казни. Пытку бездельем, когда каждая минута дорога, когда ты нужен, как дождь в засуху! Если б парфы не ушли, мы бы победили. Всюду измена.

— Я думаю, Солнце, — осторожно возразил Филипп, — нас победили главным образом потому, что у нас не было пехоты. Решили исход битвы римские триарии.

— Я рассчитывал на Тиграна.

— Если выберемся живьем из этой западни, мы не станем, Солнце, рассчитывать на союзников. Внутри наших войск должно быть как можно меньше всадников, как можно больше тяжеловооруженных пехотинцев. О твердыни римских каре разбилась конница Артаксеркса, колхи и скифы. Кочевники — дети степей и пустынь — хороши лишь в рассыпном бою. Нам, государь, придется вырастить тяжеловооруженных пехотинцев.

Митридат, против обыкновения, с интересом выслушал Филиппа. Под конец даже заметил:

— Да ты, я вижу, многому научился! Весной начнем набирать новое войско. Я отдам тебе власть верховного стратега.

В начале самого холодного зимнего месяца столицу Армении неожиданно посетил тетрарх Галатии Дейотар. Он постарел, но годы не сделали его умнее. Встретившись с Великим царем Армении Тиграном, он вдруг, поводя распутными бархатными глазами, завел речь… о прелестях римской жизни. Он отдыхал нынешним летом в италийских Байях — чудесном приморском городе. Какая жизнь! Какие женщины! Его вилла стояла через дорогу от виллы консуляра Брута! Супруга консуляра — самая дивная женщина в мире. Римлянки так просты в обхождении и нравах! Он каждое утро мог созерцать, как дивная Сервилия купается.

Заметив, что Тигран не разделяет его восторгов, Дейотар нисколько не смутился. Он продолжал:

— Все возрасты находят в Риме утеху. Государственной мудрости квиритов должны учиться народы и цари…

— Волк всегда мудрей овцы, — угрюмо вставил Тигран. — Он всегда перегрызет ей горло…

— Напрасный страх. — Дейотар почти покровительственно коснулся руки собеседника. — Кому Рим несет оковы и бич? Рабам, мятежникам, вечно недовольной черни и нерадивым пахарям. Где и какой царь — друг Рима — потерял голову или хотя бы диадему?

— Антиоху Сирийскому в плену отбили печень.

— Дерзкий мальчишка бунтовал. Но, вняв слезам его матери, Анастазии романолюбивой, его отпустили. В Байях я беседовал с Иродом Антипой — тетрархом Иудеи, царем весьма романолюбивым. В Иудее древние храмы, верования, обычаи народа остались неприкосновенными. Лучшим людям дано римское гражданство, но чернь и рабы усмирены прочно. Кто из нас, царей, может быть уверен в собственной черни? Махар Боспорский поступил, как муж власти и разума. Не упускай счастья… ты держишь его в руках!..

— Я не знаю, о каком счастье ты говоришь, — вздохнул Тигран.

— Позволь счесть твои слова шуткой. — Дейотар льстиво улыбнулся. — Ты подобен волшебнику, заключившему злой гений мятежей в железный ларец. Неужели ты выпустишь этого демона на свободу и ввергнешь Вселенную в пламя восстаний?

— Я понял, о ком ты говоришь. — Тигран с шумом отхлебнул вина. — Если люди нуждаются в чем-нибудь, они приходят и берут. Я бессилен помешать и бессилен помочь: я не знаю, где скрывается мой тесть.

— Мятеж — худшее из всех зол! Благородные воины — патриций Рима или витязь Армении — всегда поймут друг друга. Но горе тому, кто поднимает раба на господина! И больно думать, что среди нас — царей Востока — есть безумцы, зараженные этой проказой. Уравнять все племена, отменить рабство, сравнять глупого с умным, чистого с нечистым! И к этому стремится не беглый раб, не обезумевший князек, но царь, Митридат Евпатор! Поверь, Тигран-бог, Рим — спасение царей благоразумных.

Царь Армении, шмыгая носом, кивал головой, слушая гостя. Он во всем соглашался с галатянином, даже в том, что Митридат стремится… сравнять «чистого с нечистым» — не глупцу Дейотару мог поверить Тигран свои тайные мысли!

Митридат слег. Он не притрагивался к пище, не бранил Гипсикратию, не роптал. Третьи сутки, укутанный теплыми плащами, пребывал в каком-то оцепенении.

Гипсикратия не отходила от его ложа; сдерживая кашель, поправляла подушки, еще и еще укрывала ноги, потом снова усаживалась и, припав губами к бессильно свисавшей руке, целыми часами недвижно смотрела на заострившиеся черты угасающего царя. «Это конец? Неужели так просто приходит конец?» — с ужасом оглядывалась она на Филиппа. Но тот молчал: что он мог ответить на ее безмолвные вопросы? Только повторить их? А холода усиливались. Все эти дни дули свирепые ветры. Потом повалил снег.

— Я хочу горячего молока, — как-то под вечер уронил Митридат. — Козье молоко с красным перцем исцелило бы меня…

Гипсикратия исчезла.

Наутро метель усилилась. Часовые запрятались в свои сторожки. Ветер крутил белые столбы, сплошной стеной мел снег, свистел в трубе и рвался в двери. Филипп заткнул бойницы ковровыми подушками, но колючий холод проникал сквозь какие-то другие щели. Митридат стонал в своей опочивальне.