— Солнце, она умирает!

— Ты крепко спал, мальчик. Она уже умерла, — услышал он глухой, незнакомый голос Митридата. — Посиди с ней… Она просила…

…Ущербная луна всходила поздно. Желтоватая, срезанная, она только в предрассветных сумерках повисла над морем. Филипп с трудом разыскал царя. Старый Понтиец, ссутулясь, сидел на прибрежном камне. Волны накатывались на его ноги, отбегали, но он не шевелился.

— Ушла, — бормотал Митридат. — Все-таки ушла первая. Не дождалась…

Он положил руку на голову Филиппа.

— Она любила тебя, просила… странно, все те, кто дорог моей душе, любили тебя, — и она, и Армелай… Оба просили… А что просить у меня? Ушла… Все взяла с собой, ничего мне не оставила…

— И мне, государь.

— Да, и тебе. — Митридат кивнул, голова его по-старчески мелко вздрагивала. — Жизнь мою, душу унесла с собой…

Филипп положил на ладонь старика черный тугой завиток.

Велела отдать, когда скорбь твоя станет нестерпимой…

Митридат вздрогнул.

— И об этом подумала… Славная моя подруга!.. — Он тяжело поднялся и, грузно опираясь на плечо Филиппа, старчески расслабленной походкой побрел к стану.

…Митридат был загнан в Таврию и заперт в Пантикапее. На этот раз ему пришлось обороняться от своих же подданных. Города Фанагория, Нимфей, Тиратака и Херсонес восстали. К ним присоединились македонские и греческие наемники. Царевич Фарнак привел мятежников под стены Пантикапея.

Нашлись поклонники Рима и в самой боспорской столице. К удивлению Филиппа, самым ярым из них оказался Персей — сын Никия, худенький, порывистый мальчик, который всем обликом своим и непоседливостью напоминал ему его собственную юность.

В ожидании, пока архонт — градоправитель препояшет его мечом, Персей помогал отцу в лавке. Филипп всячески пытался сблизиться с племянником и дружески заговаривал с ним, дарил книги, красивое оружие. Но все попытки его были тщетными. Персей хмуро уклонялся от разговоров и под всякими предлогами отказывался от подарков. Высоким идеалом мальчика был Аристогитон, сразивший тирана. Принимать подачки от царского прихвостня молодой эллин считал унизительным.

Верной себе оставалась и Клеомена. Она по сто раз на день повторяла, что Филипп ей не родной, но что любит она его, как родного: ведь он их благодетель! Стоит ему шепнуть словечко — и царские милости, как из рога изобилия, прольются на их семью…

Как-то за столом Никий обрадованно сообщил:

— Слава богам, мука дорожает. Сегодня у дверей была давка, мы с Персеем едва успевали отпускать покупателям.

— Чему же ты радуешься? — брезгливо поморщился Филипп. — Что голодная беднота несет тебе последнее? А как Аристогитон, — насмешливо посмотрел он на племянника, — он не восстает против этого?

— Ты никогда не знал цены деньгам, — вмешалась Геро. — А у нас семья. Ты не смеешь так говорить с моим честным сыном!

Филипп промолчал. Спорить было бесполезно. Он хотел в тот же день перебраться во дворец, но мачеха умолила остаться: что подумают люди! Филипп остался, но поставил условия: Никий должен бросить торговлю. Эта лавка позорит начальника дворцовой стражи, этера Митридата-Солнца. Старший брат с великими трудами изворачивается, чтобы найти для солдат лишнюю горсть муки, а младший продает эту муку втридорога.

— А чем жить? — выдохнула Геро.

— Разве вам мало того, что жалует мне Солнце?

Никий только вздыхал после этого разговора. Он был на три года моложе Филиппа, но давно уже утратил юношескую порывистость. Полный, рыхлый, светловолосый, Никий выглядел намного старше своего сухощавого, изящного брата. Он с почтительным изумлением разглядывал драгоценные флаконы с ароматами и золотые шкатулочки с притираниями, которые стояли на столе Филиппа, и не раз высказывал сомнение — пристойно ли мужу так лелеять свою красоту? Он никогда не видывал, чтоб даже женщина так следила за собой!

Филипп смеялся, слушая его вздохи и восклицания.

— Ну, ты лучше знаешь, — махал Никий рукой. — Шутка сказать: царицы любили тебя! А мы с Геро люди простые. В молодости она казалась мне краше всех, а родив мне шестерых, стала такой родной, что уж и не знаю… Может быть, другим она и не кажется прекрасной, но мне за всю жизнь и не приходило в голову искать чужого ложа.

Филипп добродушно подшучивал над ним:

— Завидую не тебе, а Геро…

В последние дни Филипп все реже и реже бывал дома. Он, начальник дворцовой стражи, должен был следить за порядком в городе: дома и улицы осажденной столицы как бы продолжали дворцовые караульные укрытия.

Мучительней всего для Филиппа было посещение базаров. Он боялся столкновения с купцами. Каждую минуту его могли ожидать упреки за снисхождение к Никию: чужих преследует, а свой наживается. Почему он не заглянет в лавку брата?

Царские скифы мерным шагом объезжали базарную площадь. К Филиппу подходили обиженные люди. Женщины цеплялись за стремя, целовали сандалии и просили помощи. Их мужья бьются на городских стенах за Митридата-Солнце, а дома — голодные дети. Купцы прячут муку. Даже за горстью ячменных зерен надо стоять с полночи. И за все требуют золота. Купцы стали жестокими и не жалеют бедного люда…

— Я распоряжусь, — бормотал Филипп. А чем и как он мог распорядиться? Он снимал с похудевших пальцев кольца и отдавал просителям. Опустошил пояс, сорвал золото и украшения с одежд, но нищета и горе вокруг него не уменьшились.

А вот и лавка Никия. Здесь толпа еще большая. Двое мускулистых рабов отгоняют женщин от прилавка.

— Люди добрые! — доносится хриплый, усталый голос брата. — Сегодня больше не торгую: вторые сутки без сна. Пощадите… — И вдруг голос поднимается до крика: — На что мне эти медяки? Отойдите! Завтра буду продавать только за нечеканное золото.

Персей в подтверждение слов отца размахивает над толпой безменом:

— Уходите!

«Юный поклонник Аристогитона, враг тиранов!» — с горькой усмешкой подумал Филипп.

Маленькая девочка проскользнула под ногами Персея к прилавку.

— Дай! — Она протянула два медяка и латаный мешочек для муки.

— Отпустить тебе? — Никий на минуту задумался.

— И мне, и мне!

Началась давка. Девочку смяли. Филипп соскочил с коня в ринулся в толпу.

— Отпускай всем подряд! — крикнул он, поднимая над головой ребенка.

— За медяки?

— Без медяков…

Скифы оттолкнули дюжих рабов и начали пропускать народ. Филипп стал у прилавка.

— Отпускай!

— Без денег?!

— Да! Оставь несколько мешков для семьи, остальным поделишься с народом.

— Тиран! Варвар! — взвизгнул Персей. — Ты это еще запомнишь!

— Я и мои воины не слышали, что кричал этот глупый ребенок, — проговорил Филипп, выразительно взглянув на брата.

Никий с отчаянной суетливостью набросился на сына и вытолкал его из лавки.

По всему городу пронеслась весть о подвигах Филиппа Агенорида. Купцы кляли бешеного скифа, беднота прославляла его имя. А он был грустен: ему нужен был хлеб для воюющего города, а не худая или добрая слава.

К осажденному Пантикапею Фарнак стянул катапульты, сложные деревянные сооружения с подъемными клетками для воинов, тараны с ударными, окованными железом бревнами, метательные машины, целые горы бочек с горючей смесью.

Но со штурмом столицы не спешил. Он решил взять Пантикапей измором.

Старый царь, как подбитый ястреб, согбенный, с трясущейся головой, следил со стен Акрополя за действиями мятежников. Он сам руководил обороной и по нескольку раз, днем и ночью, объезжал предкрепостные укрепления, проверял бдительность и боевую готовность своих воинов.

После смерти Гипсикратии старик ел только из рук начальника своей стражи: он не может умереть, не покарав предателя-сына. Уже второго сына — и второго предателя. Продержаться до весны — зимы в Тавриде не так суровы, и провианта, если прижать как следует купцов, хватит, — а там нахлынут варвары Севера, и старый кочевник еще покажет себя. Отняли Гипсикратню, погубили Артаваза, но растет Динамия. Ради нее он скрестит оружие с любым врагом!