Так рассчитывал владыка Морей. Однако он не учел главного. Антония не прельщала добыча. Он мстил. Овладев столицей пиратов, он не дал квиритам и часа отдыха.

Олимпий с дружиной еще не достигли замка, а горцы Италии, ловкие и сильные (с ними был и Антоний, он не отставал от самых проворных), с легкостью серн взобрались по неприступным скалам Тавра и преградили пиратам путь к отступлению.

Бой завязался в узком ущелье. Юноши Олимпия напрягали последние силы, чтобы хоть на миг задержать лавину врагов, но лавина катилась, подминая под себя десятки и сотни трупов.

К старому пирату подбежали два мальчика. Они размахивали копьями и кричали:

— Владыка, беги! Через горы — к Фасису[42], там Митридат-Солнце, беги!

Лицо Олимпия перекосилось:

— Бежать мне, брату Посейдона? От волков? Мне, владыке Морей?

Он выхватил меч и принялся расталкивать свою дружину. Мальчики пытались удержать его, но разгневанный старик, разбросав непрошеных защитников, метнулся наперерез римскому флотоводцу.

Седой полумертвец, с трясущимися от гнева руками, напал на молодого атлета. В глазах разгоряченного битвой Антония на минуту мелькнуло изумление. Старик, весь напружинившись, силился взмахнуть мечом: он не уклонялся от боя, он сам грозил смертью.

Антоний отшатнулся и затем, наклонившись, стремительным ударом головы в живот свалил пирата, набросился на лежащего и хотел уже вязать, но, хрипя и выкрикивая проклятия, полумертвец вдруг судорожной хваткой опоясал атлета и вместе с ним покатился к пропасти. Огромным напряжением сил Антонию едва удалось разомкнуть железные объятия. Уже на краю обрыва, скручивая руки врага, он боялся заглянуть в лицо поверженного. Дикой, несломленной мощью дышали грубые старческие черты. Кругом вздымались черные отвесные стены базальтовых гор. Внизу бушевал поток. И буйство потока, и эта первозданность нагих хребтов как бы довершали гордый лик старого пирата. На миг Олимпий показался римскому флотоводцу ожившим камнем Тавра, полным ненависти и презрения к заморским завоевателям.

Олимпий уже не сопротивлялся. Он только мрачно усмехнулся: всего два локтя от пропасти, а у него не хватило сил…

— Чего скалишься? — Антоний ударил старика по лицу. — Тебе придумают такие муки, что заскрипишь, старый святотатец!

Олимпий медленно разжал губы:

— Я не святотатец. Это ты, римлянин, обманул нас и погубил деву.

— Молчать! — закричал Антоний, чувствуя правду в словах старого пирата. — Молчать!

— Молчу, — с горьким сарказмом отозвался Олимпий. — Кричат трусы. Ты виновен в смерти своей сестры, — повторил он с тем же упрямством.

Внизу лежало море — безмятежно-сонное, мягко-голубое вдали, беспокойно искрящееся, зеленое у берега.

Филипп сбросил плащ и с тихим блаженным стоном распростерся на прибрежных камнях: море, родное, он вернулся, он так устал, море, — и внезапно захлебнулся от гордого внутреннего восторга: он вышел! С каких круч он спустился под носом у римских легионеров, и нет, нет, он не устал, он сейчас же двинется в путь…

Митридат радостно-изумленно развел руками, увидев своего посланца. Он уже не рассчитывал видеть его живым. Гипсикратия не раз приносила по нем заупокойные жертвы.

— А он здоров, крепок, пришел к нам на подмогу! — весело повторил Понтиец.

Но вскоре царь нахмурился.

— Боюсь, раскаешься, что вернулся… Олимпия казнили — последнего моего союзника. Жестоко пытали перед казнью. Вынес все муки, как железный… Теперь очередь за мной. Запрут в Тавриде и, как зверя в западне… — Он не договорил и свирепо мотнул головой на горы. — Не стоило тебе возвращаться…

Филипп пожал плечами.

— А куда я мог пойти? У меня остались только ты и она…

— Я и она! — передразнил Митридат и отвернулся: он презирал чувствительность и вовсе не хотел показать, как он растроган. — Надо торопиться, может быть, еще успеем, прорвемся в степи, — неожиданно добавил он бодрым, почти веселым голосом.

Отступать приходилось по самому берегу. Весеннее тепло сменилось удушающим зноем; пили, процеживая, ржавую воду, кишащую лягушачьей икрой, питались сухарями и дохлой рыбой, выброшенной бурей на берег; шли, облепленные тучами комаров; по ночам в зарослях тростника отстающих подкарауливали дикие звери; шакалы бродили вокруг биваков. Войско таяло с каждым переходом. Не битвы — смертоносные испарения болот, изнурительная желтая лихорадка уносили сотни жизней.

Митридат запретил везти с собой тяжелобольных. Спешить, спешить! Нельзя из-за нескольких губить всех. Дорога каждая минута. Ослабевшие умоляли товарищей прикончить их: все равно растерзают шакалы и дикие кабаны.

А Помпей шел по горам, дыша здоровым, напоенным хвоей воздухом. Пополненное свежими силами войско римлян превосходно питалось. Припасов не жалели — сзади под зоркой охраной двигались тысячи навьюченных рабов.

Филипп подбадривал себя. Если Митридату удастся ускользнуть от Помпея и затем хоть на миг объединить варваров Севера, они еще смогут откинуть римлян за Геллеспонт! Море спасет…

Большое, темное, оно дышало во тьме мерно и спокойно. Луны не было, лишь звездный свет бросал на черную воду золотые змейки. У берегов от ударов волн о камни расходились искрящиеся круги. Филипп всей грудью дышал йодистой крепкой влагой. Глухой кашель заставил его вздрогнуть. У шатра, держась за кипарис, стояла Гипсикратия.

— Почему ты не спишь?

— Мне душно. Я вышла на воздух, чтоб не разбудить царя. Ему нужен хоть краткий отдых.

— Ночная сырость повредит тебе.

— Мне ничего уж не повредит, — грустно возразила Гипсикратия. — Какое море! Я в детстве так любила звездные ночи!.. Позволь мне посидеть с тобой, — попросила она ласково. — Я так тосковала без тебя! Я скоро умру, и мне теперь не стыдно сказать это.

Она прислонилась головой к его плечу.

— Ты будешь жалеть? Я много нанесла тебе боли, но ты никогда ничем не огорчил меня. — Гипсикратия замолчала, прислушиваясь к мерному шуму волн. — Если б можно было любить двоих! — вздохнула она. — С той минуты, как ты пощадил меня, я мечтала о тебе. Мечтала, что мы встретимся, и я скажу… А когда вновь увидела… я уже принадлежала ему. Теперь я думаю, что тебя я тоже любила.

— Я знал это.

— Знал? И никогда…

Он прервал ее:

— Молчи…

— Нет, не буду молчать. — Она счастливо засмеялась а забилась в кашле. — Ты исполнишь мою последнюю просьбу, — проговорила она, отдышавшись. — Когда я умру, отрежь две пряди моих волос: себе и ему. Он так одинок! Вы оба будете помнить меня, не забудете?

Филипп плакал, спрятав в коленях голову.

Утром Гипсикратия не смогла подняться в седло. Как всегда, в кольчуге, в открытом македонском шлеме, с копьем а руках, она подошла к коню, потрепала его по шее, дала кусок лепешки и уже поставила ногу в стремя, как вдруг изогнулась и забилась в долгом судорожном кашле. По подбородку побежала струйка крови. Она удивленно и испуганно посмотрела на ржавые пятна на кончике плаща, которым вытерла лицо, и хотела снова сесть в седло, но снова изогнулась, теперь ужа со спины, и рухнула наземь.

— Царица! — выкрикнул Филипп.

Но она, открыв глаза, невероятным усилием воли приподнялась и потребовала посадить ее на коня. Нельзя медлить. По пятам идут Помпей и смерть. Нельзя из-за нее губить войско. Каждую ночь подвластные князья покидают Эгиду Понта. Нельзя, чтоб заколебались верные!

Все утро она ехала рядом с Филиппом. Днем ей стало лучше. Может быть, с ушедшей кровью вылилась болезнь? Гипсикратия радовалась: в Тавриде она станет пить молоко от черной, без единой отметинки козы — и исцелится. Это чудесное средство. Разве Филипп не слышал о нем? Но Царь-Солнце, конечно, знает? Нет? Какие они незнающие, совсем незнающие! Она шутила, смеялась, пробовала играть копьем, пускала коня вскачь.

…А в середине ночи Филипп проснулся от тяжелого, клокочущего хрипа.