«Это безумие!» — с ужасом подумал Филипп, видя, как всадники с дикими воплями несутся на железные квадраты римских когорт.

Он метался по полю. Гибнет все: слава, миродержавие Понтийского царства, воинская честь, но он еще жив, его не берут римские стрелы — почему? Почему ему не суждено погибнуть как воину?

Италийские перебежчики, не отступив ни на шаг, полегли вокруг своих орлов. Между трупов, собирая сухой бурьян и обломку копий, бродила высокая седая женщина. Она окликнула Филиппа:

— Помоги мне.

Филипп вскрикнул от изумления и горести. Перед ним была Фаустина. Она безмолвно указала на труп, прикрытый плащом, и принялась разводить костер. Филипп помог ей возложить тело Люция на погребальное пламя.

— Я не могу оставить тебя одну.

— Я остаюсь с моим супругом. Твое место там.

Вдали еще кипела битва. Филипп ушел оглядываясь.

Фаустина вынула кинжал и, поцеловав лезвие, вонзила себе в грудь.

Римляне подожгли лес. Началась паника. Пылающая чаща обдавала бойцов удушливой гарью. Колхи в истерзанных тигровых шкурах еще сражались.

Над грудой мертвых тел, озаренный лесным пожаром, вставал черный силуэт старого Понтийца. Гипсикратия прикрывала его своим щитом.

— Грузи казну! — крикнула она Филиппу. — Скачи в Армению к дочери царя!

Златошерстный скакун распластался в беге. Вдали слышался топот. Ближе, ближе… Филипп обернулся. Взошедшая луна осветила сухую фигуру кочевника. Царь?

— Она ранена, — крикнул издали Митридат.

Филипп натянул поводья. Лошади поскакали рядом. Гипсикратия, призрачно-бледная, лежала на руках царя.

— Спи, девочка, — Митридат поцеловал ее глаза.

Ночной холод пустыни заставил беглецов жаться друг к другу. Филипп долго не мог уснуть. Со смертью Люция рвалась последняя привязанность к близким. Он положил руку на грудь. Под хитоном, обернутый в синюю тряпочку, на тонком шнурке висел ржавый гвоздь.

Разыскивая на поле битвы Люция, Филипп споткнулся о раненого. Лицо его было изуродовано ударом пики. Один глаз вытек, другой, полуприкрытый судорожно вздрагивающим веком, глядел.

— Ир! — Филипп нагнулся и дал умирающему воды. Гелиот отхлебнул, в груди у него заклокотало, вместе с предсмертным хрипом Филипп услышал:

— Возьми на шнурке гвоздь! Он был вбит в рану Аридема. Возьми и забей: его в гроб Рима!

Ир вздохнул и вытянулся…

С какими мыслями умирали люди! Филипп с суеверным трепетом потрогал ржавый гвоздь.

Гипсикратия стонала во сне. Митридат, утомленный кровавой битвой и отступлением, крепко спал. Молчала пустыня, озаренная зеленым лунным светом. Ветер шевелил пески, занося следы беглецов. Теперь римляне не найдут их.

Утром закололи коня. Кровь выпили. Мясо, нарезанное тоненькими ломтиками, разложили вялиться на солнце. Ослабевшая Гипсикратия не могла жевать жесткую конину. Старый Понтиец кормил ее из своего рта. Филиппа поразили капли слез на ресницах Митридата.

Вода кончилась. Последний глоток разделили поровну. Митридат не стал пить: он сильней своих спутников.

По ночам песок остывал, на оружии выступала роса. Беглецы жадно лизали холодный металл. Спустя два дня Митридат припал ухом к земле, выкопал небольшую ямку и, взяв в рот щепотку песка, слабо крикнул:

— Ройте!

Клинками и остриями копий разрыли песок. На глубине двух локтей выступила мутная солоноватая вода. Жадно пили. Наполнили кожаные мешки, фляжки, шлемы. Драгоценности из курджумов пересыпали в плащ.

— Мы растеряем сокровища, — нерешительно заметила Гипсикратия.

— Вода дороже! — отрезал Митридат.

В полдень небольшое облачко нависло над пустыней. Филипп и Гипсикратия с надеждой взглянули на небо.

— Быть дождю!

Митридат отвел от них угрюмый взгляд.

— Дождей в эту пору не бывает, идет хамсин, песчаная вьюга..

Все трое начали готовиться к бою с пустыней. Вбили в песок копья, натянули на них плащи. Стреножили лошадей и, смочив водой разорванную одежду, завязали им морды. Нырнули в утлую палатку только тогда, когда желтый туман густо затянул солнце. Песок курился по низу, шуршал все сильнее и сильнее. Едва успели прикрыть лица влажными лоскутьями почувствовали: над барханами пробежал горячий ветер. Что это? Неужели он затих? И вдруг задуло со всех сторон. Кони рванулись, но, стреноженные, упали. Хамсин сорвался, вздыбил и закрутил песчаные столбы, погнал тучи раскаленного песка, швырялся откуда-то занесенными камнями, вырывал с корнем колючие кусты саксаула. Дышать становилось все трудней. Филипп прижался лицом к плечу Гипсикратии и потерял сознание.

Очнулся лежа на спине. Над ним сияло ничем не омраченное солнце. Вокруг выросли новые холмы, залегли новые лощины. Митридат седлал коней.

— В путь!

Лошади еле брели, вода кончилась. К вечеру Гипсикратия бессильно поникла:

— Умираю! Похороните!

Она больше не приходила в сознание. Бред перемежался с глубокими обмороками. Митридат, прямой, с окаменевшим лицом, молчал, и это молчание совсем угнетало Филиппа.

И вдруг, приподнявшись на стременах, царь выкрикнул:

— Армяне! Подмога!

Он бешено хлестнул нагайкой коня. Филипп помчался за ним. Ему показалось, что Митридат лишился рассудка. Но вот на горизонте появились черные точки, двигалась неровная темная линия.

— Войска Тиграна! — Митридат остановил коня. — Теперь видишь?

Он поднял голову Гипсикратии.

— Мертва!

Филипп приложил клинок к ее губам. Лезвие замутилось.

— Она жива, государь.

Он уже различал вдали армянских всадников. Впереди скакал высокий стройный витязь в сияющих позолотой доспехах.

— Дедушка, не вини меня! — Артаваз ударил себя по доспехам. — Мать и я умоляли отца, но он все медлил. Сколько слез пролила мать! Отец признался ей, что колеблется. Тогда я сказал: или ты поможешь деду, или я тебе не сын! И он снарядил это воинство. Мы спешили, но… то недостаточное снаряжение, то песчаная буря…

— Тигран рассчитал плохо: и мне не помог, и с Римом в мире не остался — по нашим пятам Лукулл идет на Армению… — Митридат нахмурился.

Гостеприимство армянского царя походило на плен. Горный замок, предоставленный Тиграном тестю, день и ночь охранялся воинами.

Филипп уныло обводил взглядом красные нагие холмы, обрывистые скалы, темнеющие между ними расщелины, по дну которых с грохотом, ворочая камни, неслись бурные потоки. Дальше и выше — опять горы, отвесные, в ледяных сверкающих ожерельях. Еще выше — голубоватые снежные вершины. Чистое небо пронизано слепящей бирюзой, воздух разрежен и так тяжел, что захватывает дыхание. И им придется зимовать в этой каменной пустыне!

Филипп качал головой. Он вспомнил последнюю встречу с царем Армении.

Провожая тестя, Тигран удивился: зачем царь Понта берет с собой слугу? Он покосился на Филиппа.

— Разве мои слуги не сумеют угодить Солнцу?

— Мой верховный стратег сановник, а не слуга! — возразил Митридат.

Тигран попытался настаивать на своем, но старый царь так сверкнул глазами, что его зять лишь позволил выразить сомнение — стоит ли везти в горы курджумы с драгоценностями? Сокровищница дворца к услугам Солнца.

— Драгоценности мы возьмем с собой! — Гипсикратия, обнажив меч, встала у курджумов. — К ним подойдут только через мой труп.

И вот драгоценности с ними, а в замке — ни слуг, ни соседей, завывают сквозняки, холодный, нежилой воздух…

Гипсикратия сама топит очаг. В первый день дым повалил назад. Послышались писк и возня. Обгоревшие летучие мыши посыпались из трубы.

А стража устроилась в домике у ворот. Там ярко пылает огонь и вкусно пахнет пловом. Армяне подчеркнуто не понимают ни по-гречески, ни по-персидски. Прислушиваются лишь к скифским проклятиям Митридата — что нужно старому царю? Неужели ему мало того, что в крепости есть… бадья у колодца, хворост у замковых конюшен, при нем верные слуги, — ведь он не пожелал других, почему же он теперь недоволен?