— Они разобьются! Разобьются! — кричала толпа, собравшаяся у причалов.

Олимпий, опережая свиту, расталкивая толпу, выскочил на берег. Взгляд его был прикован к передней биреме. Уже хорошо было видно: на мачтах раскачивались пираты — обнаженные, изуродованные тела, безглазые распухшие лица — над ними даже здесь, у берега, парили морские птицы. Олимпий вдруг присел, обхватил голову руками и длинно, глухо завыл по-звериному. Потом выпрямился и побежал в толпу.

— Посол! Где посол? — кричал он, увидел Филиппа и порывисто кинулся к нему. — Друг, ты прав! Рим — наша смерть, ты трижды прав!

Киликийцы ловили безмолвные биремы, привязывали к причалам. Толпящиеся на берегу узнавали своих. Отец узнал двух сыновей, юноша — старшего брата. Глухие рыдания сливались в гул и заглушали шум моря.

Тела снимали с мачт и бережно переносили на берег.

Филипп подумал: дальше в Киликии ему задерживаться незачем…

Свет Фароса, гигантского маяка, виден в море на шестьсот стадий. За Фаросом разлив Нила. Острова и узкие протоки, заросшие алым лотосом. В камышах гнездовья ибисов и пеликанов. Пеликаны, большие, розовые, с мешками под клювами, поджав одну ногу, стоят на песчаных отмелях и квакающим клекотом провожают проплывающие мимо тяжелые биремы понтийцев. На носу каждого корабля, рядом с резвыми изображениями дельфинов, Нереиды и Посейдона, приютился большеголовый и пузатый коралловый человечек. Филипп улыбался, глядя на этого крохотного уродца: теперь дар Олимпия, пожалуй, надо спрятать — впереди Александрия: здесь дружбу с пиратами принято никому не показывать…

У причалов биремы встретил гортанный говор восточной толпы. Желтые, красные, ярко-зеленые одежды египтян, белые, свободно ниспадающие тоги римлян, изящные вишневые и темно-красные плащи эллинов, полосатые бурнусы арабов, и над всем этим — болотистый, удушающий зной дельты.

Александрия — светоч Мира! Самое высокое здание Александрии — не дворец Лагидов, потомков великого завоевателя, не храм бога Ра, — библиотека, равной которой нет во вселенной. Сколько легенд витает вокруг этого удивительного города, основанного самим Александром Македонским! Царь после великих побед при Гранике и Иссе пришел в дельту Нила и повелел воздвигнуть на речных островах столицу Мира. Александр умер, империя его распалась, а город жив, кажется еще совсем юным, хотя над ним проплывает уже третье столетие.

У взморья — роскошные галереи, виллы заезжих купцов. На более дальних островах — чертоги местной знати, зелень дворцовых садов и сам дворец Лагидов — причудливое здание, все в золотых и лазурных тонах, в архитектуре которого (впрочем, так же, как и во всей истории Египта после Александра) греческое и египетское начала слились в единое целое. Еще дальше — туземные кварталы — белизна и безмолвие.

Филипп начал изучать город.

В прохладных роскошных галерах он увидел индусов, иберов, белокурых варваров Севера, чернолицых эфиопов. Здесь все были равны, римлянин и парф, эллин и иудей. В столице муз, к его удивлению, ценность человека определялась наличием денег. Денег у него было много, и он умел их тратить: посетил знаменитое книгохранилище и приобрел там несколько редких папирусов для Люция, обошел ювелирные лавки и вынес оттуда изумрудную брошку-скарабея для Фаустины. У служителя Храма Ра за баснословную цену купил два совершенно одинаковых флакона с божественными нильскими благовониями для Тамор и Аглаи, — этого оказалось вполне достаточно, чтобы молодой купец вскоре стал самой заметной фигурой в городе. Его окликали на улице, зазывали в гости. Но Филипп понимал: галереи, ювелирные лавки и даже знаменитое книгохранилище — это еще не Египет. Страна Хем, молчаливая и таинственная, лежит за гранью Александрии. В столице Египта египтян почти не видно и не слышно. Чтобы узнать, чем живет народ этой страны, его чувства и мысли, понадобится много времени. Он решил не спешить…

Он много слышал о прославленных Александрийских вечерах, где поэты венчают прекрасных женщин стихами, а прекрасные женщины дарят им свою любовь. Решил побывать на них, и ему повезло: в первый же вечер он возлежал рядом с Фабиолой, дочерью римского легата. Высокая, стройная, жгуче-черноглазая, очень бледная и томная, римлянка слушала его плавную аттическую речь, приоткрыв губы и полузакрыв глаза. Маленькая острая грудь ее, обтянутая полупрозрачной тканью, вздымалась почти в ритм стихов. Филипп на мгновение забылся, ему показалось, что рядом с ним возлежит Иренион.

— Иренион…

Фабиола качнулась на ложе и пристально посмотрела на собеседника.

Филипп смутился.

— Я подумал… — торопливо прошептал он. — Я хотел сказать: любовь прекраснее стихов о любви.

Фабиола улыбнулась. Она решила, что он назвал ее именем греческой богини.

Разговор стал более интимным. Филипп узнал: Фабиоле двадцать три года. Она вдова военного трибуна, единственная дочь старого Фабия, прибывшего в Египет с большим сенаторским посольством, отец безумно любит ее и никогда не расстается с нею, а чтобы не скучала она, приглашает в дом много гостей. Может быть, и он, поклонник аттических муз, посетит их скромную виллу?

Филипп с радостью принял приглашение.

Он зачастил в дом легата, перезнакомился со всеми римскими военными трибунами, проигрывал им большие деньги, тут же, смеясь, опустошал кошелек и шел за сочувствием к Фабиоле. Сочувствие всегда было полным. Она не спускала с него влюбленного взгляда.

И вот настал день. Из сада доносилось пение цикад. Фабиола на краю водоема лежала с распущенными волосами. Филипп сидел у ее изголовья и перебирал разбросанные пряди.

— Что-то томит тебя? — шепнула Фабиола.

— Я думаю о разлуке.

— О разлуке не думай.

— Разлука должна наступить, потому что ты не любишь меня, — Филипп тихонько отстранился и взял ее руки в свои. — Ты, говоря обо мне с другими, называешь меня варваром.

— Ты не позволяешь шуток? — Она заискивающе потерлась щекой о его локоть.

— Нет, но после этого я не могу верить в твою любовь.

— Ты хочешь услышать, что ты мой господин? — Фабиола привстала. — Я крикну об этом всем!

Филипп страстно привлек ее к груди.

— Теперь уже поздно — я уезжаю…

— Ты не можешь простить меня?

— Нет, не это…

Он поцеловал ее, круто повернулся и, прежде чем римлянка опомнилась, исчез.

Ослики, груженные тяжелыми вьюками, длинноухие и покорные, медленно трусили по немощеным пыльным улицам.

Филипп с любопытством оглядывался. Мемфис, тихий, приземистый, совсем не походил на Александрию. Дома, белые, безглазые, выходили на улицу глухими стенами. В узких, как бойницы, калитках умывались черные кошки — священные твари Египта. Прохожих было мало. Проскользнуло вдоль стен несколько египтянок в кубово-синих покрывалах. Медленно, стороной, недружелюбно разглядывая чужеземцев, прошло пять или шесть мужчин, широкоплечих, узкобедрых, укутанных в желтые и красные ткани. На маленьких площадках, где по утрам кормили священных кошек, играли голые дети.

Смеркалось. Над городом парили аисты. Их клекот сливался со звоном цикад. Улицы стали совсем пустынными. Ослики трусили к берегу Нила. Там, над самой рекой, темнел древний храм Озириса. Филипп не мог оторвать от него взгляда. В воображении своем он уже видел сто порфировых, покрытых батальной росписью колонн, подпирающих его своды; ступени, уходящие в водное лоно; изумрудного крокодила… С каждым восходом луны живое воплощение бога выныривает из воды и по этим ступеням поднимается к алтарю храма. Его ждет нагая дева. Еще с полудня жертву одурманивали настоем из корней алого лотоса.

Насытившись, божество по тем же ступенькам уползает в родную стихию. Триста шестьдесят пять красивейших девушек пожирает в год крокодил Озириса! Ужаснейшее божество. Таинственнейшая страна Хем…

Филипп принес в дар Озирису и Изиде ожерелье из индийских сапфиров. Верховный жрец пригласил набожного паломника разделить с ним скромный ужин.