Сурова зима в Армении. Снеговая линия спустилась так низко, что не только горы, но и холмы покрылись белой хрусткой коркой. Во дворе снег днем подтаивает, но к вечеру лед снова сковывает лужи. В ненастье туманы и облака ползут по земле и плотной пеленой обволакивают замок. Ночью мороз усиливается. Лунные полосы падают на плиты пола.

То исчезая во мраке, то вновь вырастая, мелькает высокая, все еще прямая фигура Митридата. Полы одежды развеваются от быстрой ходьбы. Дойдя до угла, он резко поворачивает и вновь мечется по пустому замку.

Вихри мыслей проносятся в его голове. Далекие видения встают перед старым царем.

Маленьким грязным оборванцем бредет он за овечьим стадом. Горячий песок жжет ноги. Там и сям на караванных путях, точно потревоженные духи, вздымаются пыльные смерчи. Кружатся, сталкиваются и испуганно мчатся друг от друга.

Эта горячая безудержная пляска будила в мальчике нелепые, недобрые чувства. Почему он, светлоликий царевич, изгнан матерью? За что она возненавидела его? Возненавидела?!

Поздно вечером, припав вместе с ягнятами к теплому овечьему вымени, маленький Митридат вспоминал ласковые руки матери. Они нежно гладили, прижимали к груди его голову, и мальчик осторожно касался губами золотисто-смуглой ложбинки, выглядывавшей из раздвинувшихся складок пеплоса, жадно вдыхал знакомый аромат розового масла… Смерть отца отняла у него это счастье.

Возле матери появился угрюмый, требующий к себе почтения человек, — и маленькому царевичу только изредка стали разрешать переступать порог ее опочивальни. Он входил, пугливо кланяясь, и сразу же останавливался, наткнувшись на злобный взгляд отчима. А в глазах матери застыло выражение страха и покорности. Она отшатнулась от него, как шарахаются друг от друга эти пыльные крутени, порожденные пустыней. Измена! Измена! Мать изменила ему!..

Все быстрее и быстрее ходит по пустому замку старый царь. Его широкие одежды распахиваются, как крылья. Трижды прав был Митридат Евпатор! Он мстил. Он отнял отцовский престол у глупой злой женщины и ее трусливого любовника. Он казнил их. Не ради себя, даже не ради отмщения за отца совершил он это кровавое деяние. Ради царства и народа! Точно дикие звери, бродили в отрогах Кавказа племена колхов, лазов, албанов. Они не знали вкуса мягкого душистого хлеба, благоуханной мастики, маслянистых, вмиг утоляющих самый лютый голод оливок! Митридат Евпатор щедро оделил их этими дарами Эллады.

Томились и умирали от жажды кочевники, дети пустыни. Царь Понта согнал толпы пленных и приказал рыть колодцы.

Он всегда был милостив к малым сим, карал лишь корыстолюбцев и изменников. За что же его так жестоко наказала судьба? Сыны его, родные сыны — первенец Махар и веселый любимец, легконогий, как молодой джейран, Фарнак — в римском стане! Не пленниками, нет! Цари романолюбивые, они пьют вино и делят хлеб с волчьей стаей.

Митридат заскрежетал зубами. Прервав стремительный шаг, прислонился лбом к холодным камням стены. Филипп вздрогнул, но тотчас же отвел взгляд от царя и принялся ворошить в очаге угли.

Митридат не заметил своего придворного. Резким рывком отстранился от стены и снова зашагал по гулким плитам.

Измена! Всюду измена! В первую войну с Римом предали малоазийские греки. Подлые риторы! Ну и досталось же им от царя Понта! Взяв Милет, он камня на камне не оставил от их города. А вслед за изменниками восемьдесят тысяч италиков в один день полегли под ножами восставших. И прав, трижды прав был он, истребляя волчье племя. Это они, вертлявые, сипеволосые сагатусы[38] занесли на Восток свое лукавое «Divide et impera» — «Разделяй и властвуй!»

Десятилетиями сманивали, развращали трусливых, подленьких царишек: Антиох, Дейотар, Никомед, Махар — да разве можно запомнить все эти пакостные клички! Они сливались для старого кочевника в одно омерзительное стоглазое, стоустое месиво. И эта гидра копошилась на земле, жадно хватала из рук победителей подачки, трепетно следила за каждым мановением волчьей лапы.

Уничтожить гадину! Сжечь дотла их столицу, как сделали волки с Карфагеном!

Митридат внезапно остановился. Его мысли всегда привлекала таинственная и скорбная судьба Ганнибала. Лучший стратег подлунного мира, может быть, более мужественный и мудрый, чем сам Македонец, — и побежден, побежден!

Таинственные гигантские тени встают над заснеженными вершинами. Тяжелый топот падает в расщелины, превращаясь в неясный устрашающий гул. Оползень с гор? Скалы сдвинулись? Слоны, дерзкие воины Ганнибала идут через Альпы. Ганнибал спешит растоптать Рим, сулит свободу племенам Италии. А они?.. Они не захотели ее!

Царь шагнул к узкой амбразуре. Луна скрылась. На темном застывшем небе мелким пунктиром прорезывались озябшие звезды. Белели вдали очертания Арарата, похожие на сдвоенные слоновьи головы.

Не захотели италики свободы из рук иноземца, отказались от щедрых даров великого полководца! Остались верны своей кровной, вспаханной, ухоженной отцами и дедами земле.

А он, Митридат? Он тоже всем сулил свободу. Один из всех владык Востока старый Понтиец любил и чтил тебя, мать-Азия! Он тоже обещал всем свободу. Он знал, что, спалив Коракесион, доберутся волки и до Синопы, и до Пантикапея. Знал, что лишь дружным, единым усилием всех народов и племен можно опрокинуть крепнущую с каждым годом державу квиритов. Никто, никто из тех, кому боги доверили судьбы царств азийских, не постиг необходимости единения. И единения не было. Рабы, предатели, женоподобные евнухи! Ни закона! Ни справедливости! Ни верности! О горе, горе! За что боги так безжалостны к Митридату Евпатору?

Нет, не были боги безжалостны. Они послали ему на пороге седой старости утешение и опору — отважного Пергамца. Какое ему было дело, был ли то чудом спасенный царевич или избранный богами пастух? Аридем был верен, бился до конца И в час мучительной казни, наверное, клял предавшего его Понтийца так же как Митридат клянет сейчас предавших его!

О горе! Горе! Как ослепила тогда старого царя насмешливая Клио! Он, он сам предал единственного, кто был верен, был молод, был могуч!

Пергамец нес в века великий замысел. Гипсикратия что?

Влюбленная девочка! Артаваз — дитя, мечтатель, поэт, ему греческие стихи дороже царственных дел. А Пергамец был муж, уже цветущий годами и державным разумом.

Он знал то, что поверженный Митридат постиг лишь ценой кровавых горестей, ценой великих скорбей, — он знал, за что радостно и мужественно отдают жизнь люди. Не рабы, нет, друзья-воины, живущие единой мечтой со своим вождем, — лишь они несокрушимы!

Митридат потряс сжатыми кулаками, проклиная богов, ослепивших его в тот миг, когда судьба и Рима и Востока уже лежала на весах Клио. О, будь проклята его слепота! Слепота человека, привыкшего к обманам! Будь прокляты те, кто с младенчества отнял у Митридата Евпатора веру в честь мужа, в доблесть воина, в сердце человеческое! Разве ж не достойней стократ править простыми, открытыми детьми полей, чем быть царем над миром лжи и коварства, над миром змей и ехидн!

Митридат подошел к затухающему очагу.

— Сидя спишь? — коснулся рукой плеча Филиппа и, не дожидаясь ответа, круто повернулся и вновь безмолвно зашагал из угла в угол.

Филипп, проводив царя взглядом, бесшумно подбросил в очаг связки хвороста. Долго смотрел в разгорающееся пламя — вздохнул: одни боги ведают, чем кончится этот плен. Может быть, над ним, Филиппом Агеноридом, исполнится старинное проклятие: «Да умрешь ты последним в роде». Все, кого он любил, мертвы: мать, Армелай, Аридем, Люций, Фабиола и его дитя в ней, ни разу не виденное, еще не рожденное, его плоть и кровь, которую во чреве матери бросили на растерзание диким зверям.

— Все мертвы, все… — глухо простонал он, роняя в колени голову.

Снежные бури замели перевал. Начальник армянской стражи велел Гипсикратии печь меньше лепешек. Кто знает, когда караван из долины привезет муку?