— Филипп, собирайся на ристалище, сегодня бега лучших скакунов. А ты, Люций, не забивай голову мальчика ненужным хламом. Он будет воином, ему не нужен Платон. Ну, мы пошли. Ложись спать и не жди нас.

С приездом Филиппа тяжелое бремя ежедневно сопровождать Тамор — днем на ристалище или в цирк, вечером на дружеские пиры — было снято с плеч Люция. Он был несказанно рад этому, и библиотека снова стала его Капитолием.

Прекрасная скифянка повсюду появлялась в сопровождении сына. Тамор готова была выжать из Люция последний обол[16], только бы не уронить своего, как она сама считала, царского достоинства. На всех придворных празднествах она показывалась, стоя на золоченой колеснице и сама правя четверкой белопенных берберийских коней; черные глашатаи бежали впереди, трубными звуками и кликами возвещая народу Понта, что Тамор, дочь царя Скифии, несет свои дары и покорность к ногам Митридата-Солнца.

Греческая благопристойность запрещала девам и замужним женщинам появляться на публичных зрелищах. Однако Тамор пренебрегала этой благопристойностью. На одном из храмовых празднеств супруга стратега Армелая осторожно намекнула, что, наверное, Тамор, как иностранка, не знает эллинских обычаев. Скифянка отрезала:

— Да меня еще ни один мужчина не держал под замком! В Риме честь, а не замок охраняет верность жен. Даже весталки — девственницы — посещают цирк!

Все добродетельные жены столицы Митридата возненавидели заносчивую дикарку. Собираясь в гинекеях за чашечкой слабого разведенного вина, качали головами, жалели Люиия. Жена верховного стратега Армелая пророчила:

— Эта бесстыдница пустит благородного римлянина по миру.

— Не беспокойся о римлянине. Твой Армелай пополнит его казну, — усмехнулась молодая казначейша, отводя глаза от супруги стратега.

Но ненависть и пересуды не смущали Тамор. Веселая, острая на язык, она попросту не обращала внимания на своих завистниц. В театре во время самых патетических сцен перешептывалась со своими поклонниками, просила сына принести плодов или напитков, утоляющих жажду. В такие минуты Филипп готов был бежать от матери.

Он заметил, что восторг, с которым мужчины созерцают Тамор, всегда одетую так, что она казалась нагой, мало лестен и для нее, и для него, ее сына.

Однажды он услышал — говорил статный чернобородый гаксиарх[17], долго, в упор разглядывавший Филиппа:

— Что это за щенок? Тамор всюду таскает его за собой. Неужели ей не хватает мужей и она стала влюбляться в ребятишек?

Его сосед, немолодой модный ритор, хихикнул:

— Что ты! Это же сын богини.

— А! — протянул громко и обрадованно чернобородый. — А я-то думал… Молодец красотка! Такой большой мальчуган! Кто же его отец?

— Каллист, ты плохо знаешь грамматику, — осклабился ритор, показывая гнилые зубы, — следует сказать: «его отцы…»

Филипп побледнел от оскорбления. Но Тамор, заметив беседующих, приветливо им кивнула. Не может быть, чтоб она не слышала!

— Зачем ты улыбаешься им? — почти выкрикнул он.

Тамор насмешливо сощурилась.

— Это уж мое дело, сынок. Они нас оскорбили, я накажу их по-своему…

В иные дни Тамор не брала с собой Филиппа. Возвращалась на рассвете, томная и усталая. Люций пробовал возмущаться, но она смиряла его высокомерным взглядом:

— Несчастный! Где ты видел, чтобы ладья плыла по пересохшему руслу?

Люций виновато опускал голову. Постояв перед опущенным занавесом спальни, покорно плелся в садовую беседку.

Как-то в цирке к Тамор подошел Армелай и, целуя ей руки, задумчиво спросил:

— Жив ли тот голубь, что я подарил тебе?

Тамор стыдливо опустила ресницы:

— Голубь умер от тоски. А я от огорчения выпила в вине ту жемчужину, что ты привязал к его ножке. Какая была красивая жемчужина!

— Не говори так! Чтоб достать тебе еще лучшие перлы, я прикажу осушить весь Персидский залив! — по-юношески пылко возразил полководец.

— Ты во всем любишь великие замыслы. — Тамор лукаво улыбнулась. — Мой сын без ума от тебя. Ты его кумир.

— Я видел тебя в Херсонесе, великий вождь! — Филипп в восторженном самозабвении облобызал руку верховного стратега. — Тогда я не знал, что буду ждать твоих повелений…

— Что ты! Мне ли повелевать тобой? — усмехнулся Армелай. — Перед сыном Афродиты склоняются не только простые смертные, как я, но и… сами боги…

— Филипп уже год носит меч, — перебила его Тамор. — Я не хочу, чтобы он начинал службу простым лучником. Мой сын будет военачальником скифских лучником у Митридата? — не то спросила, не то приказала она.

Армелай покосился на Филиппа.

И вот прошло всего несколько дней, и Митридат-Солнце известил дочь царя Скифии, что ее сын назначен одним из начальников дворцовой стражи. Эта честь обычно выпадала на долю таксиархов, чьи храбрость и преданность были не раз проверены в бою, но Тамор приняла такую весть как должное.

— Люций, — тут же позвала она супруга, — царь приблизил нашего мальчика. Надо позаботиться о снаряжении.

Тот безропотно выслушал все ее приказания.

— Да, дорогая, да, — сказал он кротко. — Я знаю твои вкусы…

Но Люций еще не знал или плохо знал вкусы и характер своего пасынка. Под начало Филиппа были отданы скифские лучники. Военная служба отнимала немного времени. Новоиспеченный военачальник пристрастился вдруг к игре в кости. Азартный, легко увлекающийся, он почти всегда проигрывал. Люцию приходилось все чаще и чаще развязывать кошелек. Наконец Филипп проиграл столько, что не посмел признаться отчиму, а посоветовался с матерью: не продать ли немного драгоценностей?

— Что-о? — закричала Тамор. — А Люций? Зови его сюда!

— Мне стыдно.

— Тебе не должно быть стыдно. Если он откажет, завтра же десятки других с радостью заплатят твой проигрыш.

И Люций впервые опустил глаза, встретившись взглядом с Филиппом. Взгляд был усталым, замученным. Он перевел его на свою любимую мурринскую вазу.

— Я продам ее.

— Отец! — воскликнул Филипп (он еще никогда не называл его так). — Я больше не возьму в руки кости.

— Очень хорошо сделаешь, — равнодушно произнес Люций.

— Клянусь, отец! — Филипп прижался губами к его ладони. — Не продавай вазы. Я продам коней из Бактрианы. А матери скажу — они пали.

На ипподроме упряжки Филиппа считались самыми лучшими. Две четверки: одна — белопенные берберийцы, другая — златошерстные бактриане, дар чернобородого Каллиста.

Сирийский царевич Антиох-младший упрекнул как-то отца за скаредность: он, наследник престола, выглядит куда беднее, чем сын какой-то гетеры! Антиох-старший на это ответил:

— Мы, цари, с трудом выколачиваем подати с наших народов, а ей сами цари спешат принести дань.

Отец и сын пользовались благосклонностью Тамор. Царевич знал похождения отца, знал и то, откуда у Филиппа появилась белопенная четверка коней.

— Он может, а я не могу?! — Антиох-младший закусил губу.

— А ты не можешь, — спокойно возразил царь. — Сам знаешь: я должен нести щедрые дары Митридату и Тиграну, чтобы сохранить свой престол. А как добрый сосед Великого Рима, я обязан кормить целые стаи волков. Тоже — чтоб сохранить престол…

— И римские центурионы топают калигами в твоем дворце! — Антиох-младший гневно сжал хлыст. — Надо совершенно изгнать волков. Я не позволю, чтоб наша Сирия стала романолюбивой.

— Если я не пропущу римские легионы через Сирию, они мечом проложат путь. Не пощадят ни правого, ни виновного. — Антиох-старший вздохнул. — Всего волки не съедят. Хочешь сберечь большее, отдай малое.

— Однако с долинной Сирии налоги уже собраны за восемь лет вперед. — Царевич не договорил и завистливым взором проводил колесницу Филиппа. — Хорошенькое наследство я получу — нищих, вечно недовольных крестьян…