Город пылал, но Акрополь и дворец еще держались. Фарнак, как хищный барс, рыскал по горящим улицам Пантикапея, скликая охотников ударить на последние твердыни тирана.

Рим обещал небывалую награду тому, кто пленит Митридата.

Но царя на валу не было. Сняв боевые доспехи, Митридат-Солнце облачился в пурпур и виссон, умастил седые кудри мирром и елеем и, возложив на голову диадему царства Понтийского, предстал перед своими дочерями. Он повелел детям своих наложниц надеть праздничные наряды и возлечь в пиршественном зале. Лепестки фиалок и роз усыпали пол и ложа. На столе сверкали алмазами и рубинами золотые чаши, налитые до краев вином.

— Дети мои! — с торжественной печалью обратился Митридат к царевнам. — Я был плохим мужем и отцом, виноват во многом перед вами и вашими матерями. Державные заботы отдаляли мое сердце от радостей семьи. Я любил мое царство и мой народ. Ныне я не могу уже защитить ни мой народ, ни вас. Но я еще в силах избавить вас от цепей. Фарнак и Рим не увидят в триумфальной свите Помпея ни меня, ни вас, влачащих оковы за его колесницей. — Он простор к столу руку. — В этом вине свобода — пейте!

Царевны, бледные черноглазые девушки, едва достигшие брачного возраста — были между ними и девочки-подростки, — испуганно глядели на смертоносные кубки.

— Царь, — шепнул Филипп, — изменники ворвались в Акрополь.

— Пейте, дети, — грустно повторил Митридат, — рабство горше. Очень поздно я понял это, но — понял…

Он осушил чашу с отравленным вином и подозвал строго скифа, много лет прослужившего в дворцовой охране.

— Пора.

Митридат Евпатор приказал своей страже перебить всех наложниц. Большинству из них уже перевалило за пятый десяток, и вряд ли им грозило насилие со стороны победителей. Но царь не хотел, чтобы та, которую он когда-то хоть на миг приблизил, досталась в плен изменникам.

Женщины вопили в страхе, прятались за коврами, обнимали колени стражей. Но, верные приказу, царские телохранители вытаскивали малодушных и хладнокровно приканчивали.

Назик бросилась к ногам Филиппа.

— Спаси моего ребенка. Старый безумец велел отравить маленькую царицу. Я увела ее.

В короне и царственном пурпурном одеянии, Динамия походила на восточного божка. Испуганными, непонимающими глазами смотрела девочка на избиение подруг матери. Филипп быстро сорвал с нее пышные одеяния и закутал в темный плащ.

— Мама! — закричала девочка. — Дедушка!

— Дедушка приказал тебе идти со мной в разведку, — зашептал быстро Филипп. — Помнишь, я тебе рассказывал? Ты должна помочь дедушке обмануть его врагов. Надо молчать. Надо слушаться меня!

Динамия притихла.

Митридат со скорбью оглядывал пиршественный зал. Откинувшись на ложах, бледные, истомленные девушки спали — они уже не проснутся! Но на железный организм старого царя-кочевника яд не действовал. У дверей, раскинув руки, с распущенными косами лежала пронзенная копьем красавица Назик. Из внутренних покоев уже не слышалось воплей. Покончив с наложницами, скифы бросались на мечи.

Митридат встал — один среди трупов! Со двора, уже со ступеней дворцовой лестницы доносились бряцание оружия, топот и торжествующие крики победителей. Тяжелый топот и торжествующие крики приближались. Митридат стремительно обнажил меч. Не порыв отчаяния, не малодушие, нет, спокойствие величественной скорби отразилось на его окаменевшем лице. Уверенной, твердой рукой царь Митридат-Солнце вонзил острие меча в свою грудь.

Ворвавшись в пиршественную залу, Фарнак замер на пороге. Триумф Гнея Помпея безнадежно испорчен. Рим не увидит Митридата Понтийского в оковах. Не знать царевичу-изменнику римских наград…

В саду солдаты-наемники рубили на дрова редкостные ценные деревья. На площадях мертвецки пьяные победители валялись вперемежку с трупами побежденных. В боковых улицах еще шли грабежи. Филипп плотно окутал голову Динамии покрывалом. Ребенок не должен ничего видеть.

В выгоревшем предместье уже настала тишина. Кое-где слышался тонкий детский плач. Между развалин бродили тени погорельцев.

У моря Филипп опустил девочку наземь. Над обрывом, в багряном от зарева небе, четко вырисовывались черные остовы. А за ними, в высоте, как гигантский факел, пылал Акрополь — победители подожгли дворец.

— Где мама? Пойдем искать маму! — заплакала Динамия.

Филипп с трудом утешил ребенка. Девяносто стадий отделяло Пантикапей он земли аспуригиан, родины Назик.

Филипп посадил девочку в лодку.

Темнело. Пурпурные отсветы затухавшего пожара отражались в волнах. Все, что осталось от обширного и славного царства Понтийского, от Митридата-Солнца и его гордых, величественных замыслов, все уместилось в утлой рыбацкой лодчонке.

Филипп прижал к себе маленькую царицу. Этот ребенок — последнее, чем он еще владеет. В ней — жизнь Митридата, его мечта, его кровь, его неукротимый дух.

Длинная плоская коса выдавалась в море. Земля сама бежала навстречу. Солнце осушило беглецов. Динамия с любопытством осматривалась. Изумление пересиливало испуг. Филипп дал ей кусок сухой лепешки. За эти дни девочка привыкла к нему. Ребенок чувствовал, что этот немолодой грустный человек — ее единственная защита.

Они сошли на берег. Девочка доверчиво прижалась к нему. У Филиппа дрогнуло сердце: сейчас он покинет ее, и снова будет один, один, бездомный, безрадостный скиф! Маленькую царевну приютят, а кто приютит его, друга мертвых — Аридема, Армелая, Гипсикратии? Он живет среди теней, он уже сам — тень.

Филипп вздохнул.

— Пойдем, малютка.

Неподалеку темнело несколько хижин, крытых камышом.

Рыбачий поселок, прилепившийся к безлюдным прибрежным холмам, жил своей обыденной жизнью. Мужчины расстилали на солнце сети, для просушки. Женщины с большими иглами в руках ползали на коленях и чинили прорванные ячейки.

Филипп, ведя за руку Динамию, зорко вглядывался в обветренные, темно-коричневые лица рыбаков. Приметив у одной из хижин высокого худого человека в вылинявшем хитоне с разрезами, негромко окликнул:

— Евмен!

Рыбак испуганно оглянулся.

— Кто зовет меня так? Я — Еврикл!

— Евмен, — тихо повторил Филипп. — На наших виноградниках под Херсонесом моя кормилица звала свою дочь Евнией, а сына Евменом.

— Господин! — Рыбак задрожал всем телом. — Не выдавай меня. Алчность и побои нового хозяина…

— Не ты, а я молю тебя, брат, — прервал его Филипп. — Евния указала мне твое прибежище. Молю, приюти это дитя. Кончатся казни — вернешь ребенка ее отцу — царевичу Фарнаку. Прощай, — он наклонился и поцеловал Динамию. — Прощай! — и быстро пошел вдоль берега.

Степь цвела. Ярко-золотистые и алые тюльпаны, темно-пурпурные гиацинты, крупные звезды белых нарциссов сияли в молодой траве.

Горная лошадка бежала легкой иноходью. Филипп опустил поводья. Он устал. Как он устал! Но он не побежден, нет! Он — скиф, потомок Савмака, внук Гиксия, брат и муж Раксы, — он не уходит в изгнание, он возвращается домой, к своему вольнолюбивому племени. «Нет, борьба еще не окончена, нет!» — повторял он про себя.

Курганы таяли во тьме. Трава в степи стала черной. На краю кочевого становища тлел одинокий костер. Старик, укрытый тяжелым войлочным покрывалом, и худенький гибкий мальчик стерегли догорающее пламя. Филипп спрыгнул с коня. Гостеприимство степи запрещало расспрашивать. Мальчик подбросил в огонь сухих сучьев, и пламя ожило. Во всех движениях подростка сквозила грация, свойственная степным детям. Он с интересом разглядывал гостя.

— У тебя хорошая лошадь, — сказал мальчик на ломаном греческом языке.

— Откуда ты знаешь эллинскую речь? — удивился Филипп.

— Мой отец был эллин и великий воин. Моя мать, царица Ракса, научила меня его языку.

— Твоя мать — Ракса? Где же она?

Услыхав имя внучки, старый Гиксий очнулся от дремоты.

— Ушла к Гимеру и Тамор! — Старик указал на запад. Он не узнавал внука. — Мы теперь одиноки…