— Сирия — центр фронта, — начал Армелай. — Что пишет Аридем?

— Я не знаю такого имени, — величественно прервал его Митридат. — Из Антиохии, столицы Сирии, я имею вести от брата моего, царя Аристоника Третьего. Он просит прислать опытных в ратном деле таксиархов в доказательство нашей дружбы. У него шестьдесят тысяч воинов, но они не объединены ни в фаланги копьеносцев, ни в турмы всадников.

— Государь! — вскочил стареющий красавец перс. — Мой род от Дария и Кира. Персида склонилась перед Александром, но перед беглым рабом…

— Кто говорит о беглом рабе? — с гневным изумлением взглянул на дерзкого Митридат. — С тех пор как Рим грозит рабством всему человечеству, свободен лишь тот, кто храбр.

— Государь! — подал голос чернобородый гигант Каллист. — Мы все знаем, что господин Сирии не внук Аристоника.

— Вот как? Вы все знаете? — Митридат насмешливо скривил рот. — Никто не был при своем собственном зачатии. Почему же царь Аристоник Третий должен составлять исключение? — Брови Митридата сдвинулись. — Нам надо набрать сто таксиархов и направить их во главе с легатом к нашему брату царю Аристонику Третьему. Армелай!

Верховный стратег поднялся.

— Царь, я твой раб, но будет ли разумно… бросить войско?

— Совсем неразумно! Поэтому ты пошлешь своего этера. — Митридат расхохотался. — Эти господа боятся уронить свою честь, но сыну гетеры не обидно везти привет сыну рабыни…

Армелай качнулся.

— Царь…

Митридат прервал его:

— От того, что ты потерял голову, блудливая коза не станет ягненком. Ты проводишь меня ко сну. — Царь оперся на плечо своего полководца.

Стратеги и таксиархи вышли. Честь вести вечернюю беседу с царем наедине выпала Армелаю.

— Друг, — Митридат привлек к себе стратега, — мы оба немолоды, зачем же ты срамишь свои седины?

— Царь, где, в какой битве покрыл я себя позором?

— Друг, — Митридат легко опустился на ложе, — ты и я — старые вояки. Я знаю, когда ты вел моих солдат на римские твердыни, ты выбрал тех, кто пьет из ручья, не припав ртом, как зверь, а даже в зной и усталость черпает воду горстью. Зачем же ты на старости лет припал всем сердцем к грязной луже и не можешь оторваться?

Армелай тяжело дышал, но не прерывал Митридата.

— Она очень красива, — мягко продолжал царь, — но ведь это же площадная красотка — Афродита Пандемос. Разве бракосочетанием ты вернешь ей невинность или укротишь ее разврат? Нет, винная бочка хранит свой запах, пока не треснет.

— Ребенок не виноват.

— Твои дети тоже не виноваты, что ты взбесился.

— Царь… — Армелай вздрогнул, но снова взял себя в руки, — я убил для тебя тысячи — пощади… Мой первенец пал в бою за тебя. Оставь мне Филиппа!

— Я твоего мальчишку посылаю не на казнь, а с почетным и вполне безопасным поручением. Он будет вести с нами переписку и поможет Аристонику Третьему — будем так называть царя рабов — обучить войско. А чтобы твой ненаглядный не попался к римлянам, защищай хорошенько подступы к Сирии.

В следующую ночь Филипп выехал в сторону Сирии. Степь лежала бурая и немая. Вдали серебрились певучие барханы. Они плыли, переливаясь в лунном сиянии, и пели. Отряд ехал в молчании.

Военный трибун Цинций Руф стянул свои когорты к побережью. Он надеялся отсидеться здесь до подхода из Рима подкреплений. Но Митридат действовал решительно, и вскоре армия римлян оказалась в мешке.

Цинций не обманывал себя. Он знал, чем это грозит: его воины обречены на гибель и им остается лишь подороже продать свои жизни. За каждую римскую голову должны слететь по крайней мере три-четыре варварские башки!

Три-четыре… А если так, то… никогда не надо терять мужества! Между триариями легиона еще немало служило ветеранов Мария, разгромивших кимвров, они-то знали, как мечом прокладывать путь через орды варваров…

— Тогда пострашнее было, — подбадривал Титий приунывшего Муция. — Их не счесть, а нас два легиона, и — ничего! Всех зверюг перекрошили. А зверюги во какие были! — Он вытягивался и поднимал руки. — У нас служил в центурии Мальвиний, по прозвищу Длинный, а и то пленному кимвру едва до плеча доставал. Вот с какими великанами бились в побеждали, а здешней скотинке далеко до тех. Могучие и яростные были…

Муций молчал. Страдальческая гримаса не покидала его рта.

— Ну, ну чего хныкать? — вздыхал Титий. — Наше дело такое. Или мы их, или они нас.

— Хорошо тебе, — тихо оправдывался Муций. — Двадцать лет провоевал, а мне и не дожить до двадцати.

Цинций Руф не принял военных послов Митридата.

— Воины Рима, — высокомерно ответил он, — не понимают восточной тарабарщины. Будем разговаривать мечами.

Такой ответ вызвал улыбку у царя Понта. Он тут же приказал первыми на вражеский лагерь двинуть ионийских греков — ионийцы испытали римское владычество, и в их натиске в воинском мастерстве Митридат был уверен. Бой разыгрался на равнине и был скоротечен.

Ни умелое построение, ни отчаянная храбрость обреченных на гибель, ни стойкость и боевой опыт ветеранов — ничто не помогло квиритам. Поражение римлян было полное.

Еще реял над палаткой Цинция серебряный орел, еще слышались подбадривающие выкрики центурионов, а сражаться уже было некому — из шести тысяч легионеров в живых осталось не более трех сотен.

Титий оглянулся, на минуту оцепенел и, не выпуская из рук меча, неожиданно за пояс притянул к себе друга, крепко поцеловал его в губы и прежде, чем Муций успел вскрикнуть, отрывистым ударом снес ему голову. Отступил на несколько шагов, вынул нож и так же хладнокровно сунул его себе под ключицу.

Видевший это центурион срывающимся голосом доложил:

— Триарии убивают новобранцев и кончают с собой.

Цинций Руф зябко повел плечами.

На линии боя забелело знамя парламентера. Чтя мужество противника, Митридат вторично предлагал сдачу.

Цинций позвал пращника и показал глазами на белый флаг.

— Ответь варвару!

И тотчас же град камней посыпался на голову флагодержателя.

Подтвердив приказ держаться до последнего, Цинций быстро выкопал ямку, ткнул в нее меч острием кверху и старательно утоптал вокруг землю.

Он следил за битвой даже пронзенный, лежа на земле, с оскаленным ртом, с широко открытыми мертвыми глазами.

Разгром легиона Цинция Руфа развеял легенду о непобедимости Рима. Освободясь от цепенящего страха, города Ионии и Киликии беспощадной резней отпраздновали победу Митридата; снова, как и в первую войну, везде убивали италиков — никогда не воевавших ремесленников, купцов, врачей, риторов, давно осевших и вместе со своими семьями прижившихся в Малой Азии, — пощады не знали ни женщины, ни старики, ни дети…

Митридат не унимал кровавой расправы.

— Ни боги, ни люди не вправе препятствовать священной мести, и если с преступными гибнут безвинные, на то воля Мойр, грозных богинь Судьбы, — говорил он приближенным. — Я повинуюсь тем, перед которыми трепещут Олимп и Тартар…

Не убивали лишь публиканов, сборщиков податей. Согласно личному приказу царя их сбивали в толпы и гнали в лагерь, к его шатру.

— Вы жаждали золота? — выходил к ним навстречу Митридат. — Я дам его вам!

Степные кочевники в специально сооруженной печи зажигали огонь. Багровые отблески играли на латах и диадеме царя. Он приказывал бросать в тигли лучшие самородки из своих сокровищниц. Мягкий металл быстро плавился и излучал мерцающее сияние.

Связанному сборщику податей, как строптивому коню, закидывали голову, зажимали ноздри, и в судорожно раскрытый рот палач вливал расплавленное золото.

Глаза Митридата блестели зло и насмешливо.

— Наконец я насытил римскую глотку!

«Насытил? Надолго ли? И те ли глотки, которые жаждали золота?» — Митридат брал в руки окровавленные головы и дико оглядывался — даже палачи боялись встретиться с его глазами.

Антиохия раскинулась в ложбине. Пирамидальные тополя и тенистые грабы осеняли оросительные каналы. На широких улицах — ни черных глашатаев, ни колесниц, ни подвижных розовых узорных шатрообразных носилок, которые обычно во всех других городах покоились на плечах невольников. В толпе прохожих встречались женщины в кубовых покрывалах, с корзинами на головах, мужчины в домотканых хитонах, воины в простых латах и шлемах, обернутых тюрбанами. Они неодобрительно провожали глазами кавалькаду блестящих всадников. Филипп безуспешно пытался прикрыть плащом золото своих доспехов. Он почувствовал: роскошь в Антиохии воспринимается всеми как вызов. Может быть, их принимают за телохранителей Анастазии? Он оглянулся на ехавший за ним сомкнутым строем отряд таксиархов и пришпорил коня — показался дворец царя Сирии.