«К вечному солнцу возвращается пламя…» Чей это голос? Филипп прислушивался, но не мог узнать. Снежный крутящийся столб ударил его справа, он упал, попробовал подняться, но ноги сорвались, и посол Митридата, гремя доспехами, покатился в пропасть.

Сугроб ослабил падение. Филипп не разбился, но, оглушенный, долго не мог пошевелиться. Перед глазами прыгали снежные мотыльки. Откуда-то издалека донесся знакомый звук. Филипп прислушался. Мычал бык. «Значит, близко люди!» — Филипп с трудом поднялся, шагнул по снежной дороге, отчаянно закричал…

…В Артаксате ткач Айрапет приютил чудом спасшегося Филиппа. До весны нечего было думать об отъезде. Без денег, без друзей, в чужом городе — посол Митридата притих. Зимние бури прибавили седины в его волосах. С каждым днем из бронзового зеркальца старый скиф Гиксий все ясней и ясней подмигивал внуку.

Семья Айрапета окружила беглеца нежными заботами. Словоохотливый хозяин дома часто звал его в мастерскую и, склонясь над быстро снующим челноком, поверял ему свои думы. Об Артавазе никто ничего не слышал. Горная вьюга погребла его дружину. Спаслись немногие, отставшие в пути. Тигран снова торжествует.

Помпей раскинул над Курном[41] розовые шатры. Он любил пышность во всем. Дабы навечно утвердить в памяти колхов свой поход, Помпей Великий повелел построить мост над бурным Курном — римский мост, прочный, рассчитанный на тысячелетия.

Согнали пленных. С криками и воплями полчища варваров вырубали в горах и тянули в долину тяжелые каменные плиты. Часто эти плиты срывались и погребали строителей. Но надсмотрщики из-за подобных мелочей ни на минуту не останавливали работ — пленных хватало.

Филипп спустился к воде. Три луны он брел по горам. С мешочком сухих лепешек за плечами, с охотничьим ножом за поясом, он пересек хребты Армении. Видел облака и парящих орлов под ногами, мерз на заснеженных перевалах, задыхался от густого, влажного зноя заболоченных долин — и теперь перед ним бурлил Курн. Вчера утром был съеден последний сухарик. Он подошел к работающим.

— Брат, дай хлеба.

Пленники тащили на канатах каменную глыбу. Один из них, черноглазый, поросший густой бородой, оторвался от работы и начал было отвязывать от пояса туго стянутый узелок.

— Дара? — воскликнул Филипп. — Я бы не узнал тебя!..

— Вот и встретились. — Перс печально кивнул.

— Опять базар открыли? — Римский легионер толкнул Филиппа. — Чего стал? Тяни!

— Я не пленник, разве я обязан?

— Варвар — значит, тяни! — заорал солдат.

Спорить было бесполезно. Филипп взялся за бечеву. Он вмиг стер ладони в кровь.

— Куда так тянешь? — зашептал сосед, немолодой колх. — Себя береги.

— А он? — Филипп указал глазами на стража.

— Если делать все, что волки требуют, — подсказал высокий худой араб, — ноги протянешь, держись за бечеву — и все.

Воя истошными голосами, пленники налегали на бечеву, но глыба не трогалась с места.

— Ленивцы! Дети шакала и змеи! — кричал надсмотрщик, бичом подгоняя нерадивых.

Наконец каменная глыба стала на место. Оторвавшись от бечевы, Филипп зашатался и упал. Он был так измучен, что не заметил поднявшейся вокруг новой суеты.

На дороге показались два римлянина. За ними рабы несли на палке большой котел. Впереди шествовал центурион с черпаком в руках. Котел установили на возвышенности. Пленные роем облепили его.

Легионеры отгоняли чересчур нетерпеливых. Центурион торжественно разливал зловонное варево.

— Это тебе. — Дара поставил перед Филиппом миску с черной жижицей. — Другой пищи не дают, — как бы извиняясь, добавил он. — Ешь.

Преодолевая отвращение, Филипп залпом выпил вонючую похлебку.

— А бежать отсюда нельзя? — спросил он, вытирая рот тыльной стороной ладони.

— Бежать? — Дара на миг задумался. — Можно, но некуда. Болота, лихорадка, змеи, в горах непроходимые леса, а в лесах барсы.

— Лучше быть растерзанным дикими зверями, чем так…

— Умереть? А воевать с волками? — Дара положил на кодеин Филиппа потрескавшуюся, с обломанными ногтями руку.

Он вынул глиняную свиристелку, оглянулся и заиграл, подмигивая.

— Без моих стишков и песенок люди совсем, падут духом. Мне нельзя бежать…

— Тебе удалось выкупить невесту?

— Нет, ее выкупил другой. Пока я воевал, отец с матерью умерли. Братишек за долги угнали в рабство.

Филипп молчал. Дара не нуждался в утешениях. Он сам находил силы утешать других.

— Тебе-я помогу бежать, — понизил он голос. — Митридат вырвался из волчьей западни и отступает к Тавриде. В два-три, дня догонишь. Ночью я проведу тебя мимо часовых.

Он внезапно умолк. Филипп невольно обернулся! По гребню холма плыли розовые носилки. Огромные, роскошные, они напоминали шатер, установленный на золотые поручни. Могучие нумидийцы, в ярких зеленых и алых набедренниках, уверенно продвигались по узкой горной тропе. Их сопровождали воины в блистающих на солнце латах и шлемах. Филипп вопросительно взглянул на Дару. Оживление сошло с лица перса. Губы, еще минуту назад тронутые улыбкой, сжались в злой гримасе.

— Помпей, — шепнул перс. — Он сам следит за строительством моста.

Последнее прибежище киликийских пиратов, город Коракесион, был осажден.

Римляне не заперли устья бухты. Но стоило морской ласточке вылететь из родного гнезда, её тут же окружали триремы, и с обоих бортов брали на абордаж.

Лучшие воины владыки Морей, верные заветам гелиотов, погибли в первых же боях. Уцелели, как всегда, трусы и мародеры. Каждую ночь тайными тропами они уходили в горы, унося под одеждой награбленное добро и хлеб, ставший дороже золота.

Молодежь, выросшая в Коракесионе, впитала в души традиции гелиота Гарма, но это в большинстве своем были еще дети, незрелые телом, неопытные разумом. На кораблях мальчики худенькими руками с трудом натягивали канаты, наваливались ватагами на рычаги, травя якорные цепи.

Высохшие от голода, терзаемые страхом за родных и близких, женщины целыми днями толпились в порту и на улицах. Рыдая, они умоляли владыку Морей прекратить их муки. А как? Чем он мог им помочь?

Старый пират знал: с падением Коракесиона Митридат обречен. Гибель царя Понта загасит последние искры свободы. Погибнут Митридат и Олимпий — вся ближняя Азия станет римской провинцией. Падут на землю повсюду тени крестов, побегут прямые как стрелы римские дороги, мощенные камнем, и по ним, подпираемые копьями легионеров, побредут в неволю толпы рабов. Хлеб, свободу, семьи отнимут у людей.

Олимпий решился: лучше пусть примут лютую смерть невинные, но Коракесион, последнее прибежище морских ласточек, должен устоять. Он повелел: всех неспособных носить оружие — женщин, калек, старцев — посадить на биремы, поднять паруса, и пусть береговой ветер вынесет корабли в открытое море. Коракесион должен стоять. Пираты продержатся еще несколько недель…

…Пожелтевший, как мумия, с седыми космами, торчащими в разные стороны из-под огромной тяжелой короны, Олимпий молча проезжал по вымершему городу. Да, столица уже перестала существовать, понял он. В начале осады пираты избегали битв, потом жадно искали их, как избавления от позорной крысиной смерти, а теперь уже ни у кого нет сил принять бой… Морские ласточки погибли… Их неоперившиеся птенцы пытались защитить родное гнездо — напрасно. Старый пират сглатывал слезы: нет Гарма, нет тех, кто мог бы подсказать выход, а выход где-то есть, он где-то рядом… Олимпий вдруг круто остановил коня. А горный замок? Столица, пустая, безмолвная, пусть ждет победителей, а он соберет своих верных юношей и запрется с ними в горной крепости. Когда волки ворвутся в город, они прежде всего раскроют пасти на оставленные сокровища, будут рвать друг у друга добычу… Олимпий в разгар дележа, как барс, нагрянет с гор и уничтожит насильников.