— Я, пожалуй, смог бы пережить такой «вакуум», жизнь бы просто шла своим чередом. Но абсолютного вакуума не бывает. Как бы ни был спокоен человек, вокруг него всегда существует нечто такое… — Александр задумался, — аура. Не самое подходящее слово, но ничего лучше я придумать не могу. Это что‑то, что отражает его суть, то с чем он идет по жизни. Может быть, сама душа.

— И какая же аура… у меня? — не удержалась от вопроса Мира.

— Удивительно светлая, — теплая улыбка тронула губы Александра. — Может быть, самая светлая из всех, которые я когда‑либо встречал. Мне хорошо с тобой даже когда ты сердишься. Нечто подобное я встречал лишь дважды до этого. И одним из этих людей была моя сестра.

Тогда, на кладбище, когда мы встретились в первый раз, — продолжал Александр, — ты спасла мне жизнь. Скорбь людей из траурной процессии меня бы погубила, а твое прикосновение спасло.

— Прикосновение?

— Да. Телесный контакт значит для меня гораздо больше, чем просто возможность находиться рядом с теми, кто обладает светлой аурой. Рукопожатие, поцелуй или случайное касание — неважно.

— Ты вампир, — пробормотала Мира. — Вот только питаешься не кровью…

— … а более деликатной материей, — закончил за нее Александр, — человеческой душой. На самом деле это не так. Я ни у кого ничего не отнимаю.

Минута прошла в тягостном молчании. Мира опустила глаза и задумалась.

— А кто был третьим? — вдруг спросила она.

— Третьим? — переспросил Александр.

— Да. Третьим человеком с очень светлой аурой?

— Мой друг, — складки в уголках его губ разгладились, и взгляд смягчился, словно перед глазами его промелькнули приятные воспоминания. Мы познакомились с ним незадолго до начала Великой Отечественной, потом служили в одном полку. Он был очень хорошим человеком, надежным другом и настоящим борцом — мужественным и стойким, несмотря ни на что. Артем был мне братом — никак не меньше. Его любили и уважали все, кто знал его. Он привносил во все гармонию, выравнивал острые углы и, несмотря на все ужасы, сохранял веру в лучшее, без каких‑либо усилий разделяя ее со всеми, кто был рядом. За годы войны я должен был умереть сотню раз — слишком много зла и горя. Но он всякий раз спасал меня, словно щитом закрывая от ужасов внешнего мира. Я открылся ему.

— А он? — спросила Мира, ожидая трагической развязки.

— Мы были братьями — братьями и остались.

— Это с ним ты на фото, спрятанном в чаше? — задала вопрос Мира, хотя заведомо знала на него ответ.

Александр кивнул.

— Снимок был сделан в день его смерти. А чаша, увитая плющом — его подарок, как знак того, что он принимает меня таким, какой я есть. Плющ символизирует бессмертие, а чаша всегда была в геральдике символом сострадания и милосердия.

Александр умолк и нервно сглотнул, и Мира поразилась, какой сильной должна была быть боль утраты, если и сейчас, по прошествии десятилетий, она еще свежа.

В воздухе повисло молчание. Александр выпустил из рук ладони Миры и слегка отстранился, хотя девушка готова была поспорить, что сейчас он очень нуждается в поддержке.

— Спросишь, как это произошло? — поинтересовался Александр, не поднимая взгляда на Миру.

— Тебе не обязательно говорить, — выдавила из себя она. В его глазах была такая всеобъемлющая скорбь, что девушка уже чувствовала вину за то, что живет, дышит и видит солнце над головой.

— А говорить‑то особо и не о чем, — бросил ей Александр. — Он не пожертвовал собой ради Родины, ради спасения других, не бросился на амбразуру. Ему не присвоили орден посмертно и не выбили его имя на мраморной плите. Мы ехали в грузовике, и в него попал снаряд. Вот и все. Все, что осталось от Артема — куски обугленной плоти.

Александр наконец расслабил сжатые в кулаки ладони, и Мира заметила на них кровоточащие следы в форме полумесяцев, оставленные ногтями, впившимися в кожу. Но уже через мгновение отметины исчезли.

— У него остались жена и ребенок. Артем просил меня позаботиться о них в случае его смерти. Я обещал. Я искал их и во время войны, и после ее окончания — но не нашел.

— А что было с Миррой? — отважилась спросить девушка, чувствуя, что вот — вот утонет в печали его глаз.

Последний луч заходящего солнца скользнул по волосам, блеснувшим медью, мелькнул на бледном лице и оставил в уголках губ намек на улыбку.

— Она была сестрой милосердия. Солдаты считали ее святой. И были правы. Ее звали Марией, потому что это имя носила мать Иисуса. Жизни и счастье других она всегда ставила превыше своего собственного. К ней шли за советом и утешением, и для каждого она находила место в своем сердце. А еще несмотря ни на что она продолжала верить. Во всех наших странствиях она возила с собой иконку и каждый вечер истово молилась: за здравие тех, кто ушел в бой, и за упокой тех, кто из него не вернулся. Я же растерял свою веру за эти четыре года. Но за свое смирение и стойкость она была вознаграждена сполна. Так, во всяком случае, называла это Мирра. В эти тяжелые годы она встретила любовь — свою единственную любовь. Тепло своей души она отдала немецкому офицеру, которого спасла и которому помогала впоследствии на свой страх и риск.

— Он был плохим человеком? — Мира чувствовала, что ступает по тонкому льду, и это ощущение было еще явственнее, чем тогда, когда она пряталась на балконе Александра от взломщиков.

— Вовсе нет. Просто он был по другую сторону баррикад. Он был чужим. Но он любил ее, да и кто бы не полюбил?

— Они не смогли быть вместе? — заметила Мира. Это было скорее утверждением, чем вопросом.

— Счастье было недолгим, — со вздохом согласился Александр. — Приближение конца войны значило скорую встречу с близкими для многих и расставание для них. Он вынужден был вернуться в родную Германию, пока еще была хоть какая‑то возможность. Он звал мою сестру с собой, но Мирра отказалась.

— Не хотела оставлять тебя? — догадалась девушка.

— Да, но я готов был отправиться на чужбину вслед за ней.

— Готов был пожертвовать всем родным и близким ради сестры?

— Невелика жертва! — небрежно бросил Александр.

— Не очень‑то патриотично! — заметила Мира.

— Вечная жизнь заставляет шире смотреть на вещи. Поневоле станешь гражданином мира.

— Не уверена, что смогу это понять.

— Скорее всего, не сможешь.

Мира начинала понимать, к чему он все это говорит. И это было справедливо, но очень жестоко.

— Но Мирра все равно отказалась покинуть родину, сказав, что не сможет быть счастлива в чужом краю, когда на родной земле царят разрушение и горе. А я бы уехал на ее месте, как пить дать, уехал. Если бы один взгляд другого человека дарил мне столько же радости, я бы отправился за ним на край света.

Солнце уже скрылось за горизонтом. Двое сидели в полумраке. Ночь темными волнами плескалась в углах комнаты, и весь мир проплывал мимо двух застывших фигур.

— Ты останешься? — вдруг спросил Александр.

— Еще как останусь! Это же моя квартира!

— Нет, я хочу знать, останешься ли ты со мной?

Вопрос был поставлен прямо и требовал прямого ответа.

— Я не знаю. Я должна все обдумать. Скажи мне, есть ли еще что‑то, что я должна знать.

— Есть много чего, что ты должна знать, чтобы сделать выбор.

Александр встал и включил свет. Его фигура отбрасывала тень на светлые обои. Очень четкую, за исключением едва различимых очертаний крыльев.

Владимир внимательно следил за ним. Наблюдал за тем, как высокий молодой мужчина вышел из высотного здания, затем перешел дорогу. Солнце выглянуло из‑за туч. Яркий свет его разлился по улицам Воронежа, по широким проспектам и крохотным дворикам, по многолюдным площадям и заброшенным паркам. В центре города зеленели каштаны, и лучи скользили между листьями, отбрасывая на плитку мостовой причудливые тени. Считанные дни отделяли Воронеж от лета.

Но у Владимира Ярославцева не было возможности оглядеться по сторонам. Он сосредоточил все свое внимание на высоком молодом человеке с огненно — рыжими волосами. Тот спокойно перешел на другую сторону улицы и, смахнув рукой со лба пот, расстегнул верхнюю пуговицу на белой рубашке. Солнце начинало припекать. Молодой человек даже не взглянул на свой белый «Мерседес», припаркованный у здания, и Владимир сделал вывод, что путь ему предстоит недолгий.