Тетушка Забира внесла в горницу и поставила на стол самовар, испускающий струи пара. На столе лежал белый хлеб, творог, варенье, но Гаухар, словно не замечала ничего.

Тетушка Забира уже знает: у жилицы ее неуравновешенный характер. Если уж загрустит, то молчит весь вечер. А отчего это происходит, Забира до сих пор не может понять. Возможно, скучает Гаухар по прежней своей хорошо обеспеченной жизни в Казани. А что у Гаухар есть сейчас? Ничего нет! Женщине нелегко заново строить жизнь.

Тетушка Забира догадывается, для чего частенько Р заходит Агзам. Но, кажется, он не очень-то решителен. Женщины не жалуют таких. Может быть, поэтому Гаухар так неровно и держится с ним: то очень приветлива, то слишком холодна. Вот сегодня даже и не вспомнила о нем.

Тетушка Забира смолоду и сама не привыкла молча глотать слезы, недолюбливает и других коль начинают кукситься. Это единственное, что не нравится ей в Гаухар. Куда лучше, когда и в печали человек не разучился смеяться. Кого удивишь ахами да вздохами! Сама Забира обычно пела, если уж очень грустно становилось в одиночестве. Пела хотя ни слухом, ни голосом не наделена от природы. После того, как поселилась Гаухар у нее, Забира перестала петь из боязни, что квартирантка, не дай бог, примет ее за помешанную.

— Гаухар, ты, может, нездорова? Голова у тебя не болит? — не выдержав, испытующе спрашивает Забира — Ты вроде бы побледнела немного.

— И не побледнела, и голова у меня не болит, тетушка Забира, — невесело улыбнулась Гаухар. — Признаться, чего-то крылья опустились.

— Это зря, Гаухар! Ты не поддавайся печали. Вон моя двоюродная сестра чуть прихворнула уже начала прощаться с жизнью. Оказалось, рано. Это ни к чему. Последний-то день и без нашего зова придет. А пока живешь, надо пожить. Особенно в твои годы.

— Согласна, тетушка Забира, да вот плохие мысли донимают.

— Выбрось их на улицу, коль донимают!

— Это что, так советуют мудрые люди?

— Я, Гаухар, не принадлежу к мудрым, толком а Книг не читаю, а песни теперь только по радио слушаю. Я лишь повторяю то, что слышала от стариков.

— Твои слова, тетушка Забира, справедливы. Умом я согласна с тобой, а вот с сердцем ничего не могу поделать…

Со стола убирали вдвоем. Потом Забира ушла на кухню. У женщины всегда найдется работа, особенно когда плохое настроение.

И вот еще одно письмо. На этот раз оно было адресовано непосредственно Гаухар и принес его почтальон. Тяжелое предчувствие не обмануло Гаухар; письмо было от «него». Она прочитала его не раз и не два… Сперва ее охватило странное чувство, будто это написал не Джагфар» а какой-то посторонний человек, но от лица Джагфара. Гаухар даже почерк внимательно рассмотрела и обратный адрес проверила. Сомневаться не приходится, пишет сам Джагфар.

От обиды слезы навернулись на глаза Гаухар. В конечном-то счете она не считала Джагфара человеком чутким, справедливым. Все же как он мог написать такое?! В начале вроде ничего оскорбительного. После излишне подробных описаний того, что он сейчас делает, о чем думает и что переживает, Джагфар даже попытался разжалобить ее: ты, мол, как хочешь, так и относись ко мне, а я не могу без тебя жить. Но дальше тон письма круто изменился. Получалось, как прежде, будто во всем виновата Гаухар и все от нее зависит: если она признает свои старые грешки и попросит прощения у него, тогда он…

Гаухар отбросила письмо. Сама того не замечая, вдруг заговорила вслух, словно Джагфар находился здесь, в комнате. «Постой, — обращалась она к нему, — что это такое? Я не понимаю! И это твои условия?.. Как будто у меня и в самом деле были какие-то «грешки» и я скрывала их от тебя… Это ведь ужасно! А о себе так говоришь, словно ты дитя малое, ни в чем не повинное. Но ведь это неправда! — возмущалась Гаухар. — Ну кто может поверить, что ты женился на Фаягуль как бы от обиды на мое плохое поведение?! Ты ведь неглупый человек, да еще и образованный! Даже независимо от моего ответа на твое письмо ты сам должен понять: если не оглянешься на свою собственную непорядочность, не признаешь ее, ни о каком примирении не может быть речи. Неужели тебе не стыдно торговаться, как на базаре?! Ты ведь отлично знаешь, что за мной нет ни капли вины. И все же притворяешься, изворачиваешься…»

По правде сказать, Гаухар и до письма этого предполагала, что Джагфар может сделать попытку сохранить оскорбленное выражение лица, но столь подлого выверта она не ожидала. Она вступила было в воображаемый спор с Джагфаром и от невольной растерянности в первые минуты пыталась усовестить. Между тем у этого человека вряд ли есть совесть. Очевидно, Джагфар все еще уверен в своей непререкаемой правоте. Это уж чересчур! Неужели он допускает мысль, что Гаухар совсем растерялась перед свалившимися на нее трудностями жизни и готова явиться к нему с повинной, упасть в ноги, молить о прощении?! Да он совсем не знает Гаухар!

Теперь даже стыдно вспомнить, что она втайне ждала от него хорошего, человеческого письма. Нет, оказывается, не только Джагфар не знает ее, но и сама Гаухар не знала, насколько ничтожен Джагфар! Должно быть, он и раньше был таким, только не открывал полностью свое лицо. И вот перед ней лежит страшный обличительный документ, подтверждающий всю низость Джагфара.

Все же, поостыв, она решила проверить себя, показала письмо Бибинур-апа, Эта умудренная житейским опытом, рассудительная женщина набралась терпения внимательно прочитать письмо. Она заговорила не сразу, только после довольно продолжительного размышления:

Что же я могу посоветовать тебе, милая Гаухар? Однажды ты уже обращалась ко мне. Помнишь, что я ответила тогда? Такие вопросы не решаются чужим умом. Я и сейчас держусь прежнего мнения. К тому же я не знаю твоего бывшего мужа даже в лицо, вроде бы совсем не имею права ни порицать, ни защищать его. Но поскольку ты уже второй раз советуешься со мной, я готова сделать исключение, совершенно откровенно высказать свое мнение. Все же предупреждаю: проверь себя, вполне ли ты готова выслушать меня. Решай, говорить мне или лучше промолчать. Возможно, тебе не легко будет услышать, что я скажу.

— Я прошу, пожалуйста, говорите мне все, что думаете, — твердо ответила Гаухар. — Я пришла к вам не затем, чтобы меня жалели, и не для того, чтобы утвердиться в своем скрытом желании еще раз оправдать Джагфара.

— Тогда слушай. Я уверена, что у тебя еще есть или до самого последнего времени сохранились какие-то надежды на примирение с Джагфаром. Я понимаю, — очень тяжело жить в одиночестве, безмерно тяжело. И все-таки я вряд ли могла бы пойти навстречу тому унизительному примирению, которое Джагфар предлагает тебе. Ты обрекла бы себя на пожизненное «раскаяние» в несуществующий вине, а он остался бы абсолютно безгрешным. И кто знает, как Джагфар впоследствии мог бы использовать твое «признание», или, точнее говоря, клевету на самое себя. Вот мое мнение, мнение женщины, достаточно пожившей на свете. В остальном — решай сама… Это самое последнее мое слово. Надеюсь, мне не придется больше решать за тебя столь глубоко личный вопрос. Да ты, думаю, и сама не захочешь того, чтобы друзья брали на себя ответственность за твои решения, — Эти заключительные слова Бибинур-апа произнесла уже в холодноватом тоне, и даже упрек слышался в ее голосе:

Гаухар нашла в себе мужество спокойно ответить:

— Спасибо за искренность, Бибинур-апа! Я не обижаюсь. Вы пристыдили меня — и за это спасибо. Поверьте, я сумею прийти к самостоятельному решению.

Погода третий день стояла теплая, — правда, капели с крыш еще не было, но ветер откуда-то доносил веяние приближающейся весны и в середине дня на солнце хотелось расстегнуть шубу. Снега в полях еще много, но почему-то думается, что он уже не такой холодный, как раньше. Обманчивое это чувство особенно усиливается, когда летишь в самолете и смотришь вниз, — в поле такая белизна и чистота, что глаз не оторвешь. Впрочем, морозы и метели еще могут вернуться, хотя и ненадолго. Это понятно было и Гаухар, возвращавшейся в свой Зеленый Берег.