— Знаете, корреспонденту гораздо легче было бы найти материал о героизме воинском — там все на виду. О наших повседневных трудовых подвигах, — я все же избегаю слова героизм, — писать очень трудно. Потому и редко пишут об этих подвигах. Да и существуют ли они?.. Я ничем не хочу хвалиться. Но взгляните на мои волосы. Можно подумать, что старость так выбелила их. Нет, в сорок лет я была уже совершенно седая. И не от особого горя, не от бед. От величайшего напряжения в работе, которое я испытывала, испытываю и сейчас. А ведь предмет у меня вроде бы не такой уж трудный — всего лишь география. Но, преподавая любой предмет, мы обучаем и воспитываем человека! Человека — творца новой жизни? Подумайте, какая огромная ответственность! Быть или не быть человеку с большой буквы, во многом зависит от нас, от нашей умелой работы. Вот сейчас я, пожалуй, не побоюсь громких слов: в этой работе есть не только подвиг, но и поэзия. Гаухар утверждает, что так и не нашла для корреспондента примера особых трудностей нашего дела. Но не замечать этих трудностей, порой необычайно сложных, требующих напряжения всех сил, — это уже само по себе является чем-то вроде подвига. А что такое подлинная поэзия? На мой взгляд это прежде всего подвиг… Права я или неправа, судите сами.

Учительница географии замолчала и глубже уселась в кресло. Старенькая, маленькая, она сделалась почти незаметной в дальнем затененном углу просторного кабинета.

Стало тихо. Каждый, должно быть, сверял мысленно только что услышанные слова. Примечательно — никто не подскочил, не воскликнул: «Да, да, героизм, поэзия!» Сидели тесным кружком и молча думали.

Гаухар вдруг вспомнила случай с Акназаром. Сколько волнений и тревог пережила она, не считая уже хлопот. Похоже ли это хоть в какой-то мере на подвиг — не ей судить, а вот героизм Акназара, проявленный при спасении утопающего мальчика, бесспорен! Она подумала: «Об этом случае и рассказать бы корреспонденту. — Но тут же вспомнила;— Корреспондент был еще до отъезда Акназара в пионерлагерь». Она едва удержалась, чтобы не рассмеяться, только улыбнулась про себя.

Тишину нарушила Миляуша. Она, как всегда, не вошла, а вбежала. Громко поздоровалась со всеми. Заглянула в окно, воскликнула:

— Смотрите, опять снег пошел! Так и сыплет, хлопья кружатся, словно белые бабочки!

Она подсела к Гаухар на диван, стоявший несколько отдаленно. В бурном оживлении Миляуши все же не трудно было угадать тревогу, озабоченность.

— У тебя что-нибудь случилось? — вполголоса спросила Гаухар. — Может, с Вильданом поссорилась?

— Ого, попробовал бы он ссориться! — вызывающе ответила Миляуша. Но сейчас же переменила тон — Ах, Гаухар, ничего не скроешь от тебя…

Оказывается, все те же двое «технариков» не давали Миляуше покоя. Когда-то она сама потакала их пристрастию к технике, не предполагая, как далеко зайдет это одностороннее увлечение.

Весной, когда Миляуша шумно восстала против позорного отставания «технариков» по истории и литературе, задиристые ребята струсили. Они притихли и двоек больше не получали. Казалось бы, и в новом учебном году дело у них пойдет нормально — ведь ребята-то способные. Однако, благополучно перейдя в десятый класс, «технарики» решили, что теперь-то уж они «выиграли битву»: годовую троечку им кое-как «натянули», — значит, аттестат обеспечен. На днях Галина Алексеевна, преподавательница языка и литературы, с огорчением сообщила Миляуше, что опять вынуждена была влепить «будущим инженерам» по двойке. Они заявили Галине Алексеевне, что «Война и мир» и «Песня о Буревестнике» им не нужны, они, видите ли, не собираются быть писателями. Позиция преподавателя физики, как и в прошлом году, была более чем странной. Он сказал Галине Алексеевне: «Зря вы сажаете ребят на раскаленную сковородку. Они с нее постараются спрыгнуть поскорее. И совершенно естественно. Жалко вам, что ли, очередной троечки для них?»

— Мы здорово сцепились с физиком, — продолжала Миляуша. — Не знаю, чем это кончится. Меня возмущает его поведение. Вместо того, чтобы поддержать других преподавателей, он вносит раскол, дурно влияет на ребят… Вот пришла посоветоваться с директором. Ты поддержишь меня?

— Безусловно, — сказала Гаухар. Помолчав, добавила не совсем уверенно — Пожалуй, только не сегодня.

— Почему?

В эту минуту открылась дверь, в кабинет вошла Бибинур. Оглядела присутствующих, спросила:

— Все ко мне?

Ей ответили утвердительно.

— Видишь, сколько желающих, — шепнула Гаухар подруге. — Вряд ли успеешь поговорить о своем деле.

— Ты, пожалуй, права, — согласилась Миляуша. — Отложим до другого раза. Тогда не будем мешать, пойдем…

— К сожалению, не могу. Меня зачем-то вызвали Бибинур-апа. Придется подождать, Миляуша понимающе кивнула, на цыпочках вышла из кабинета.

Тем временем Бибинур со свойственной ей распорядительностью уже отпустила половину преподавателей. Против ожидания Гаухар, ненадолго задержались и остальные.

— Извини, — обратилась директор к Гаухар, — хоть я и сама позвала тебя, а пришлось ждать. Что поделать, — вздохнула она, — не хозяйка я себе. — Голос у нее усталый, да и лицо как-то осунулось. — Как живешь, Гаухар? Все ли в порядке?

— Не могу пожаловаться… У вас у самой-то как?

— Неважные дела у меня дома, неважные, — глухо проговорила Бибинур.

— Да что случилось-то, можно узнать? — За какой-нибудь час Гаухар второй раз спрашивает об одном в том же: сперва у Миляуши, теперь вот у директора, — бывают же такие несчастливые совпадения.

— У меня Гаухар, нет секретов от тебя… В общем то пока ничего страшного. Да вот Гульназ, дочка, хворает. Уже целую неделю… — Лицо седеющей, пожилой учительницы было грустным. Казалось, от всего отрешилась она, ничего нет ни на уме, ни на сердце, кроме материнской тревоги. А вот школу не может покинуть, с минуты на минуту ей должны позвонить из районо. Правда, она попросила старушку соседку навещать Гульназ, но старый человек может и забыть, о чем просили ее, или вдруг растеряться.

— Я ведь ничего не знала, Бибинур-апа, поверьте! Если б только знала… — жалобно оправдывалась Гаухар.

— Спасибо, понимаю. Но я позвала тебя не для этого. Бибинур-апа качнула головой, — словно стараясь отделаться от гнетущих мыслей. И добавила: —Я уже не знаю, — может, это обманчиво, а может, и вправду, но сегодня ей как будто немного лучше. Врач тоже так сказал.

— Что с ней?

— Грипп в тяжелой форме. Мы зачастую легкомысленно относимся к гриппу, а это, оказывается, очень коварная болезнь… — Она опять болезненно вздохнула, будто ей сдавило грудь. — Ну ладно, будем надеяться. И хотела, Гаухар, спросить тебя — от Галимджана получаешь письма?

— В последнее время не получаю, — смущенно призналась Гаухар. — Я сама виновата, давненько не писала ему. Посылать просто приветы — пустое дело, а беспокоить пожилых людей своими переживаниями как-то совестно. Я и без того так им обязана… Как они там, живы-здоровы?

— Все благополучно. В каждом письме справляются о тебе.

— Спасибо. Обязательно напишу им, непременно!

— Они рады будут, — Бибинур достала из портфеля довольно пухлый конверт. — Когда придешь домой, внимательно прочти вот это письмо.

— Там что-нибудь меня касается? — Острая тревога охватила Гаухар.

— Есть и о тебе… Хотела просто пересказать, да, признаться, что-то сил нет.

Словно в предчувствии беды, Гаухар не могла прочитать это письмо здесь же, в школе. Если бы в нем не было ничего плохого, Бибинур перед тем, как вручить конверт, не сделала бы пространного вступления. Гаухар хотелось как можно скорее остаться наедине с собой, — люди, как бы ни были близки, все же стесняют друг друга, когда предстоит обдумать или сделать нечто глубоко личное.

Дома Гаухар, как бы готовясь к какому-то испытанию, прежде всего переоделась, причесалась. Тетушки Забиры не было дома, но на столе хлеб, ложка, тарелка, — значит, горячая еда в печке. Гаухар как-то без дум собрала обед, на самом-то деле пища не шла на ум. Мысль о письме царапала сердце. Все же Гаухар сдержала себя до той минуты, пока не убрала со стола, лишь после этого достала из портфеля конверт.