Потемки освещены электрическими фонарями. Из окна виден угол двора и край улицы. Вон идет Джагфар. Высокий, широкоплечий. Он в плаще, без шляпы. Черные волосы гладко зачесаны назад, поэтому голова кажется маленькой в сравнении с широкими плечами.

Миновав край улицы и угол двора, Джагфар пропал из виду. Но Гаухар знает: сейчас он открыл парадную дверь, поднимается по лестнице на третий этаж…

Джагфар прошел прямо на кухню. Там он задержался, — возможно, решил приготовить себе чай или же просто выжидал, чтобы как можно дольше не заходить в комнату.

Гаухар все еще сидит в кресле возле окна. У нее нет сил даже подняться с места. «Сегодня все должно быть сказано. Наша семейная неурядица получила огласку. И теперь медлительность, неопределенность еще больше очернит меня». Гаухар хотела бы отдалить страшные минуты, а сама повторяла мысленно: «Да, да, надо уйти! Сегодня же, сейчас уйти! Но куда?.. Не все ли равно. Хоть на скамейку в сквере, только бы не унижаться больше».

Конечно, решение это было выстрадано раньше, а сейчас оно оформилось окончательно. Все внутри переполнено горечью, обидой, сознанием втоптанного в грязь достоинства.

Со всем этим должно быть покончено одним рывком. За эти тягостные дни, сама не замечая того, Гаухар приобрела новое ценное качество характера, чего ей недоставало раньше — решительность. Она еще будет снова и снова оплакивать свою судьбу, даже раскаиваться в чем-то, но решение свое выполнит. Не может не выполнить.

Затуманенными глазами смотрит Гаухар на вечернюю улицу, потом, словно прощаясь, оглядывает комнату, которую они с Джагфаром называли то гостиной, то столовой…

Гаухар не положила в чемодан ничего лишнего, только свои самые необходимые вещи да некоторые, более удачные рисунки. Она помнит, как любовно украшала эту комнату, когда была получена новая квартира. Сколько было радости, и радость эту разделял Джагфар. И вот — конец всему.

Кто-то наверху включил радио. Вечерняя музыка тихо лилась в раскрытое окно. Это звучало как последнее «прости».

— Пора выключить этот траурный марш! — Джагфар, войдя в комнату, резким хлопком закрыл створки окна.

Гаухар промолчала, только долгим взглядом посмотрела на мужа. Почувствовав холод и отчужденность в ее взгляде, Джагфар как-то странно поежился. Такого выражения он никогда не видел в глазах жены. И теперь он настороженно ждал чего-то худшего. Казалось бы, что за причина, чего ему тревожиться? Он сам сделал все для того, чтобы приблизить этот вечер, этот час. Правда, он не давал воли рукам, да и язык все же придерживал. Но ведь не только побоями и оскорблениями можно довести человека до исступления.

— Я ухожу, Джагфар, — сказала Гаухар мужу, как бы подтверждая невысказанные мысли его.

Джагфар молча пожал плечами. Но вот он заметил чемодан, стоявший около серванта.

— Куда ты пойдешь на ночь глядя? — Что-то похожее на беспокойство или просто на чувство неловкости послышалось в голосе Джагфара, но сейчас же у него мелькнула мысль, которую, пожалуй, можно было назвать облегчающей: «Где-то на Дальнем Востоке у Гаухар есть какие-то родственники, не собралась ли она к ним? Или, может, отдыхать: купила путевку, ничего не сказав мне…»

Гаухар закрыла лицо руками. Черные пряди волос упали на лоб, на глаза. Это безмолвная сцена, кажется, не произвела на Джагфара никакого впечатления. Отвернувшись к окну, он хмуро смотрел на улицу, где уже были погашены все огни. Он ждал…

Гаухар вскинула голову. Джагфар отвернулся. Успокаивая и взбадривая себя, он все же подумал: «Ага, кажется, сдалась», Но уже в следующую минуту мелькнула и другая мысль: «Скорее всего запугивает. Женщины умеют играть». Впрочем, это наверняка не было его собственным открытием, он уже давненько приучил себя к тому, чтобы присваивать чужие слова и мысли.

Лицо его приняло жесткое, суровое выражение. Не должен же мужчина в такие минуты уступать своей жене!

Ему показалось, что в глазах Гаухар теперь погасли и обида, и возмущение. Ну, в таком случае он может чувствовать себя куда уверенней. Только бы и сейчас не допустить лишней болтовни: из слов каши не сваришь. Если Гаухар нравится сидеть, сжав ладонями виски, пусть себе сидит; если не торопится уходить, пусть не торопится уйдет днем-двумя позже, если уж надумала, за это время ничего не изменится. У Джагфара нервы еще крепкие, он выдержит.

Скрестив руки на груди, он стоит вполоборота к жене. Она должна видеть, насколько он невозмутим и неуступчив, — на лице нет и признаков волнения. Разве человек, не уверенный в своей правоте, мог бы стоять вот так непоколебимо, словно памятник?

Этот твердокаменный Джагфар неуклонно шел к намеченной цели. И вот — достиг. Но он уже не раз признавался себе, что переигрывает или уже переиграл в его намерения вовсе не входил развод с Гаухар. Как жена она вполне устраивает его. Однако этого мало, ему нужна живая кукла. Она обязана делать все, что пожелает Джагфар, должна жить только для него, и чтобы у нее не было ни одной самостоятельной, противоречащей ему, Джагфару, мысли. Сам он может делать все, что угодно, — если захочет, заведет интрижку где-то на стороне, ведь он муж, хозяин принадлежащей ему собственности.

В самой подспудной глубине души Джагфар мечтал быть стародавним татарским баем. И даже гордился этой, как он полагал, смелой мечтой. По его представлениям, только во времена байства сильный человек мог проявить всю свою богато одаренную натуру и повелевать слабыми. Разумеется, он не должен пользоваться теми способами, которые применялись подлинными ханами и баями. Времена меняются, надо действовать тоньше, изощренней. Обо всем этом вряд ли скажешь даже близкому другу. Осторожно, Джагфар, осторожно! Когда-то можно было опираться на грубую силу, на богатство, на власть. Теперь — совсем другое. Но для ловких, умных людей нет невозможного. Пусть Гаухар даже уйдет сейчас, он не будет задерживать, — все равно вернется: мягкий характер ее требует крепкой опоры. Вернется, чтоб стать красивой куклой в руках своего мужа.

Внезапно в квартире погас свет. Несколько минут оба находились в полной темноте. Глаза свыклись с потемками, а на улице все же было немного светлее. Особенно отчетливо выделяются верхушки тополей. Не отводя глаз от ближайшего дерева, Гаухар спросила:

— Вон видишь?..

— Что надо, все вижу, — откликнулся Джагфар, — О чем ты говоришь?

— Не нахожу нужным объяснить подробно, — проговорила Гаухар, — а коротко — вряд ли поймешь. Все же попытаюсь… Вот этот тополь с засыхающей вершиной был когда-то свежим, цветущим деревом. Я не знаю, почему он захирел раньше времени. Факт тот, что век его недолог. Понятно?.. Ты перед другими хочешь выглядеть человеком с чистой душой. Я тоже считала тебя таким. Ты любишь представляться «сложной натурой», служителем высоких идей. А на самом деле ты незаметно подгнил, сохнешь. Не пожимай высокомерно плечами, — ты притворялся всюду, даже дома, разговаривая с женой. Что же, ты думаешь, я так и не заметила этого? Ошибаешься! Я убедилась — ты хочешь унизить меня, сделать живой игрушкой в твоих руках… Можешь не волноваться — я не швырну в тебя при людях грязью. Но я вправе презирать тебя, удивляясь собственному недавнему простодушию. Ошибка моя в том, что я ждала, может, ты научишься уважать мою самостоятельность. Очень жестоко и глубоко я ошибалась. Долго не могла разглядеть твою низкую душонку, одновременно и заячью, и волчью. Ты до последней минуты хитро и трусливо прятал от меня подлинные твои мысли. Если тебе приглянулась другая, надо было прямо, честно, по-мужски признаться в этом. Мне было бы тяжело, но за прямоту я, может, сохранила бы некоторую долю уважения к тебе. Хоть на это не всякая женщина способна, я не встану у тебя на пути. А теперь… Опять ты пожимаешь плечами с видом непонятого гения. Не сомневайся — ты полностью раскрыт и понят, тебе больше незачем лгать, изворачиваться. Я не встану на твоем пути. Ты получишь полную свободу в твоем понимании. При этом будешь все глубже увязать в болоте. И не моя в том вина. Это последнее мое слово.