— Что с тобой, тетушка Забира? На улице так хорошо, совсем по-весеннему, а ты приуныла. Может, случилось что? Скажи, не волнуй меня. Ты ведь сама не раз говорила, что люди вместе должны переживать и радость, и горе.

— Ой, Гаухар, не хотелось мне тревожить тебя… Знаешь, беда не спросись явилась. Талия сильно заболела.

— Талия?!

— Чего же ты удивилась? Талия какой-никакой все же человек. К тому же на одной улице живем.

— Да ведь говорили, что она уехала куда-то.

— Месяца три провела где-то в Средней Азии. Там прицелилась к ней какая-то непонятная хворь. Показывалась докторам и в Душанбе, и в Казани, — не знают, как подойти к этой болезни. Высохла Талия, что осенний листок. Я даже и не узнала бедняжку.

— Ты была у нее?

— Куда ж деваться, соседка позвала… Уж очень хочет больная видеть Акназара. Он у нее не сходит с языка.

— Интернат недалеко, могли бы позвать.

— Звали, — скорбно сказала Забира.

— Ну и что?

— Не идет Акназар.

— Пусть Талия, обижается на себя, — помолчав, довольно сухо сказала Гаухар. — От хорошей матери сын не уходит. Сколько раз Талия кричала мне: «Надо отправить в колонию этого разбойника!»

— Говорила, знаю. Да ведь сгоряча, наверно Чего не скажешь сгоряча, А теперь что ж… В последние-то свои дни и не подумала бы она, что все мы бессердечные.

— Я что-то не совсем понимаю, тетушка Забира, Она что ж, и вправду так сильно захворала?

— На смертном одре лежит, бедняжка.

— Тогда надо позвать врачей, пусть осмотрят, может, положат в больницу.

— Звали уж. Сколько раз приходили смотреть. Она ни за что не хочет ложиться в больницу. «Умру, говорят, в своем доме».

Убедившись, что у квартирантки нет должного сочувствия к больной, тетушка Забира с горечью заговорила:

— Сказала бы я словечко про учителей… Разве дело только в сборе железок да в азбуке? Вы одно привыкли твердить: вот это правильно, а это ошибка. Да разве есть на свете вечные ошибки? Ах, а еще тузы-вузы кончали! Хороша ли, плоха Талия, а все же она мать вашему ученику» Если она умрет, не повидав сына, в ответе кто останется? Вы, учителя. Ведь мальчик вырастет и когда-нибудь спросит о ней. Не навсегда же останется он таким!

Гаухар молча стала одеваться. Забиру ли пожалела она, или за Акназара и его неудачницу мать испугалась, — только сказала:

— Я зайду к ней. Ты, тетушка Забира, пожалуйста, поволнуйся.

— Да, да, зайди, умница! Хоть и много негодного делала Талия, так ведь мы-то люди…

Уже входя в дом к больной, Гаухар все еще не чувствовала настоящей жалости. Уж очень досадила ей Талия руганью, оскорблениями, а главное — бесчеловечным отношением к Акназару. И сейчас Гаухар по привычке не ждала ничего хорошего от Талии.

— Бабушка, это кто пришел? Акназар? — не открывая глаз, чуть слышным голосом спросила Талия соседку, которая ухаживала за ней.

— Нет, Талия, его пришла учительница Акназара. Ты не узнаешь ее?

— Учительница?.. — Талия несколько раз тяжело вздохнула, — приоткрыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь, Талия? — спросила Гаухар.

— Вы пришли?.. Как чувствую?.. Акназар тоже пришел?

— Я схожу позову его.

— Хочу его видеть… Пусть он меня — Душно, горю!.. Воды!.. Дайте воды!

Гаухар растерянно посмотрела на старуху. Но та спокойно смочила полотенце в стоявшей на подоконнике миске, положила на лоб Талии, Больная с трудом перевела дыхание, несколько успокоилась. Она и раньше была худощава, а теперь выглядела совсем щупленькой.

— Вы доктора вызывали сегодня? — спросила бабушку Гаухар.

— Был уже. И лекарство выписал. Да что толку, не помогает. Ты, доченька, позвала бы Акназара. Ведь всякое может случиться…

Гаухар вышла на улицу. Теперь она, кажется, понимала тетушку Забиру. И сама тяжело вздохнула. Давно ля Талия была здорова, бойкости в ней было на двоих — и вот… В свое время неблаговидные дела и выходки Талия не раз осуждались. Но сейчас… Сейчас прежде всего-чувство жалости и желание, вряд ли исполнимое, как-то облегчить страдания этой женщины. Немедля Гаухар направилась к Бибинур-апа, коротко рассказала ей о состоянии Талии, о ее, возможно, последнем желании. Бибинур без лишних слов собралась, и обе они пошли в интернат.

В первые минуты Акназар и слышать не хотел о том, чтобы пойти к матери, думал, что его хотят вернуть домой. Он твердил:

— Все равно не буду жить у нее!

— Да ты и не останешься там, Акназар. Мать сильно больна, хочет видеть тебя.

— Я не нужен ей, она же всегда шала меня из дома.

— Теперь не время поминать старое, Акназар. Ты уже взрослый, должен понять…

Наконец мальчик уступил уговорам. Втроем вышли на улицу. Странно — повсюду сияет солнце, торжествует жизнь, и в это же время доживает последние минуты Талия. Об этом думали и Гаухар, и Бибинур-апа. Только Акназар еще не вполне понимал, что происходит, ему ведь не сказали, насколько плоха мать. Он идет к ней лишь потому, что просят учительницы.

Перед тем, как войти в дом, Гаухар взяла Акназара за руку. Мальчик нелюдимо озирался. Проследовали в маленькую полутемную комнатушку. Талия по-прежнему лежала с закрытыми глазами. Но когда послышались шаги, у нее дрогнули ресницы.

— Сынок…

Гаухар подвела мальчика к матери.

— Талия, — обратилась Бибинур-апа, — вот и Акназар пришел. Ты хотела видеть его. Он здесь, рядом…

Акназар смотрел на мать удивленно и все еще несколько отчужденно: неужели это она… его мать, которую он привык видеть совсем другой?

— Акназар? Где он?.. — прошептала Талия и слегка повела рукой, из глаз ее выкатились две слезы, застыли на худых щеках.

Уступив молчаливым взглядам учителей, Акназар взял руку матери и, наверно сам не отдавая себе отчета, опустился на колени перед кроватью. Талия уже не открывала глаза, только участилось ее дыхание. Потом оно замедлилось. Вскоре совсем замерло.

Бибинур-апа взглянула на Гаухар.

— Нам здесь больше нечего делать.

— А он? — Гаухар кивнула на Акназара, все еще стоявшего на коленях перед кроватью.

— Акназар, — позвала Бибинур-апа, — пойдешь в интернат или побудешь здесь?

— Побуду, — сказал Акназар.

Старуха соседка поднесла ладони к своим шевелившимся губам, — должно быть, шептала молитву.

В первомайские праздники погода в Зеленом Береге установилась отличная. Ни старому, ни малому не сиделось дома. Дедушка Хайбуш приехал навестить внука Агзама. Бабай в теплом бешмете, на голове белая войлочная шляпа, на ногах валенки с резиновыми галошами. Агзам сейчас же повел его к тетушке Забире. Опершись на суковатую палку, старец долго смотрел на избу тетушки Забиры, наконец молвил:

— Здесь все еще живут в таких домишках? Трудно понять, осуждающе он сказал или просто удивился жалкому жилищу, смолоду хорошо знакомому, но давно не виданному и теперь уже полузабытому.

Гаухар обеими руками поздоровалась со стариком.

— Как поживаете, Хайбуш-бабай? Проходите в дом. Вам, должно быть, слишком жарко стоять на солнцепеке.

Агзам взял деда под руку, новел в дом. Еще в сенях гостей радушно встретила тетушка Забира.

Хайбуш-бабай, погладив тонкие усы и маленькую бородку, с молитвой переступил порог, улыбнулся хозяйке:

— Говоришь, Забирой зовут тебя? Знаешь, Забира, ты попроще обходись со мной, хвастаться мне уж нечем. Вот лет двадцать-тридцать тому назад бабай был еще в силе. Ого, меня сам Стахеев, бывало, не знал, куда усадить! Вы, молодежь, наверно, понятия не имеете, кто такой Стахеев? Был на Каме такой миллионер! В Елабуге жил. Отличные каменные палаты стояли у него на берегу реки. К нему стекался хлеб со всего Прикамья, да еще и с Вятки, и с Белой, и с Волги Я был у него всего лишь крючником, но этот гордый бай протягивал мне руку. Чуял, шельма, какая у меня сила…

Агзам поправил деда:

— Купец Стахеев жил не двадцать — тридцать лет тому назад, а до революции.