Гаухар последний раз взахлёб, глубоко вздохнула. Постепенно стала успокаиваться, утерла слезы, — платок у нее весь промок.

— Вот как хорошо, — с доброй усмешкой сказала тетушка Забира. — А то чуть не утонула в слезах.

— Прости, тетушка Забира, я виновата перед тобой. Хоть и не сомневалась, что у тебя добрая душа, во горе свое не открывала полностью. Если обидела, прости…

— Не извиняйся передо мной, Гаухар. Хочешь — рассказывай, не хочешь — без того проживу. Ну а если доверие окажешь мне — спасибо. В трудный час надо поддержать друг друга.

— Понимаю, тетушка Забира, понимаю!

— Не смущай меня, Гаухар, не нахваливай, будто какие-то там мудрые слова говорю. Я ведь что взбредет на язык, то и брякну. А о твоих сердечных делах вот что скажу: развод мужа с женой дело хотя и житейское, но не простое. Тут можно потерять себя. Однако для того и дана тебе голова, чтобы держалась на плечах. Уронишь — никого не удивишь, только себя унизишь.

— Трудно переносить обиду, тетушка Забира. Еще никто меня так не оскорблял.

— Плюнь ты на это. Гадкий человек не может унизить хорошего, ему сил не дано на это.

Гаухар с удивлением и благодарностью взглянула на тетушку Забиру, и ей стало как-то теплее. Оказывается, не следует скрывать от добрых людей свои тяжелые переживания. Такие люди не роют ямы на твоем пути, а стараются переложить на собственные плечи часть твоего горя.

— Покойница мать, — продолжала Забира, — завещала мне: «Пойдешь в одиночку — путь долгим покажется, особенно в гору. А вдвоем так и катишься, будто к лаптям приделаны колесики…»

Эта размеренная, негромкая речь как бы убаюкивала Гаухар, Голова ее стала клониться в дремоте, — уже много вечеров и ночей благодатный сон не слетал к изголовью Гаухар. Вдруг она вскинула голову, словно опомнилась:

— Тетушка Забира, время-то почти двенадцать часов!

— Вот и ложись, Гаухар. Устала небось, да и нездоровится. Сон — лучший лекарь. Я сейчас закончу уборку и тоже лягу.

На столике возле кровати Гаухар свет погас. Тетушка Забира недолго хлопотала на кухне, стараясь не греметь посудой. Вскоре и кухню скрыла темнота. В сон и в тишину погрузилась изба. И все же за полночь Гаухар проснулась. Долго мучилась в каким-то полубреду и лишь перед рассветом опять забылась. Неожиданно услышала над собой голос тетушки Забиры:

— Вставай, Гаухар, в школу опоздаешь.

Гаухар открыла глаза, будто и не засыпала. Взглянув на часы, заторопилась:

— Оказывается, день белый!

— Зато отдохнула.

— Плохо. Голова будто каменная.

— Ничего, понемногу наладится сон, — успокаивала Забира. — А сейчас напейся чайку — вот и прояснится в голове. Иди умывайся, я налила в кумган теплой воды.

Через какие-то полчаса Гаухар вышла на улицу. Буран утих, посветлело. Только гребнистые сугробы напоминали о ночной метели. Приятно было ощущать, как ноги, обутые в теплые валенки, погружаются в мягкий, пушистый снег. О вчерашнем тяжелом дне не хотелось ни вспоминать, ни думать. В сердце все еще чувствовались приступы тревоги, они были как последние клочья облаков на яснеющем небе.

Ни вчера и ни сегодня, а спустя какое-то время Гаухар стала по-настоящему приходить в себя. Время, хоть и не спеша, все же исцеляло ее. Этому помогало общение Гаухар с детьми. Она радовалась тому, что ее теперь опять тянуло в класс. И ребята, как прежде, оживлялись, увидев в дверях учительницу. Происходило, как бы второе их знакомство с Гаухар. Она и этому была рада, верила, что ее искренность, сердечность вернут расположение ребят.

Этот процесс «вторичного сживания», как Гаухар говорила себе, совпал с декабрьскими «поворотами», когда затяжные темные ночи стали убывать во времени, а дни начали удлиняться. Светлых часов становилось все больше, и этот свет как бы проникал в душу Гаухар; с надеждой она ждала весенних ручьев, которые должны освежить ее сердце.

Теперь Гаухар с прежним, вернувшимся увлечением торопилась по утрам в школу. Во время уроков чувствовала подъем, на щеках у нее играл румянец. Она и в учительской держалась более общительно.

Давно установлено, что восприимчивость и активность учеников на занятиях, даже их резвость на переменах во многом зависят от настроения, от внешнего вида преподавателя. Гаухар знала это и радовалась, что у нее появилось желание следить за собой; Она чувствовала прилив сил и бодрости, когда наблюдала за игрой ребят, слушала ил звонкие, возбужденные голоса.

Ей и раньше доставляло особое удовольствие смотреть на неразлучных друзей — на девочку Зилю и на мальчика Акназара. Они сидели рядышком на первой парте, как усадила их прежняя учительница Лямига. В играх они всегда были вместе, и Гаухар ни разу не замечала, чтоб ребята ссорились. Акназар трогательно покровительствовал Зиле, не давал ее в обиду. Перед болезненным кризисом своим Гаухар не успела как следует познакомиться с их домашним бытом. Она знает только, что Акназара растит мать, а отца мальчика, кажется, не видел никогда, — во всяком случае, не помнит его. У Зили мать и дедушка, отец погиб от несчастного случая на стройке. Живут ребята по соседству, часто бывают друг у друга.

Теперь Гаухар с обостренным вниманием вновь присматривается к маленьким друзьям. Что-то изменилось у них, Зиля всегда была хохотушкой, и Акназар любил смешить ее, вероятно, ему нравились серебристые переливы в смехе девочки. И вот Зиля почему-то редко стала смеяться, все чаще задумывается. Эта перемена как бы повлияла на Акназара. Он хмурится, иногда грубит ребятам, того гляди полезет в драку, чего за ним не водилось раньше. Правда, не замечается, чтобы Зиля и Акназар ссорились между собой. Но их разъединяет какая-то невидимая перегородка. Что это — возрастное изменение в характерах или появились другие причины? На этот вопрос Гаухар не могла ответить себе. Следуя своей привычке, она решила: «Непременно схожу на квартиру к ребятам. Нельзя упускать время».

Но всего не сделаешь сразу, у Гаухар возобновились встречи с Миляушей. Вечерами девушка опять зачастила в домик к тетушке Забире. Миляуше есть чем поделиться. Она готова бесконечно рассказывать о своем Вильдане, эта тема неисчерпаема у нее. Ведь каждая их встреча приносит что-то новое. Недавно Вильдан признался ей, что и во сне занимается любимой своей химией — открыл какую-то еще неизвестную формулу, проснувшись, не смог записать ее. Это не значит, что на уме у него только химия, — не проходит вечера, чтоб М не назначил Миляуше свидание, И является точное назначенное время. Всего-то и не расскажешь, какой замечательный парень этот Вильдан.

Гаухар с понимающей улыбкой слушает эти откровения. Ей понятна восторженность девушки. Когда-то и сама Гаухар видела жизнь только в розовом свете. Увы, с тех пор многое изменилось… Дай-то бог, чтоб трагические перемены не случились у Миляуши.

В один из зимних дней на витринах городка Зеленый Берег появились афиши, извещавшие, что прибыли на гастроли артисты Казанской филармонии и дадут несколько концертов. Среди выступающих — довольно известный в Татарии певец Алчын Лукман, обладатель не сильного, но хорошо поставленного, приятного по тембру драматического тенора.

Когда-то Гаухар с мужем частенько ходили в театр, чтоб послушать Алчына Лукмана. Им посчастливилось даже познакомиться с ним. По случаю какого-то семейного торжества их пригласил в гости один из друзей Джагфара, неизменный театрал. Почетное место за столом было отведено Алчыну Лукману. Подвыпив, актер много и занятно говорил, не отказывался и петь. В комнате голос его звучал гораздо сильнее, чем в театре. Некоторые женщины томно вздыхали и не скупились на обещающие взгляды, обращенные к певцу.

Конечно, были и музыка, и танцы. Алчын неожиданно пригласил Гаухар. Она смутилась, вопросительно посмотрела на мужа, тот ответил легко кивком. Алчын танцевал превосходно, лицом и манерами был приятен, только ростом низковат. Надо признаться, Гаухар чувствовала себя празднично и несколько победно взглядывала на других женщин. Все же от приглашения на второй танец с Алчыном отказалась, сославшись на усталость.