— Э, да ты все еще плохо знаешь Талию, — ответствовала Забира. — Она может из одного глаза лить кровавые слезы, а другим глазом смеяться. Не принимай все это близко к сердцу, Гаухар. Ты попробуй-ка припугнуть ее.

Гаухар так и сделала: зашла на дом к Талии, оставила записочку, в которой недвусмысленно дала понять, что через милицию вытребует нерадивую мать для объяснений. На следующий день Талия все же явилась в школу. Ее не узнать было — одета в замызганную телогрейку, на голове дырявый платок.

— Садитесь, Талия, — предложила Гаухар.

Но эта необузданная женщина предпочитала держаться вызывающе.

— У меня нет времени рассиживаться. Говорите, в чем дело, — выслушаю и стоя.

— Не торопитесь, дело очень важное.

— Знаю, знаю это дело. Говорила не раз и сейчас окажу: невмоготу мне воспитывать Акназара! Я больная одинокая женщина. Да и сам он плюет на меня.

— Вы разговаривали с ним после его возвращения?

— Потаскала за волосы — какой еще мог быть разговор? Вши опять убежит и опять найдут его, придушу, так и знайте.

— Будете отвечать. И очень крепко ответите. Вот я записала вашу угрозу задушить сана.

Талия мрачно молчала.

Гаухар попыталась подойти с другого конца;

— Скажите, кем приходится вам младшая воспитательница интерната Мубина?

— Ба, кем приходится!.. Спросите у самой Мубины!

— Говорят, она родственница вам?

— Теперь отца с матерью не все признают родственниками, то что такую седьмую воду на киселе, как Мубина.

— Что же все-таки будем делать с Акназаром?

— Да я уж понимаю, куда клоните, — хотите повесить этого бродягу на мою шею. Не выйдет! Я не прокормлю его. Буду жаловаться на вас самому высокому начальству! — И Талия вышла, хлопнув дверью.

Собственно говоря, Гаухар я не ожидала другого результата от этого разговора. Ей только хотелось еще раз убедиться, что Талия, раз навсегда отказалась от своих нрав матери. Да и Акназар решительно заявил, что ни за что не вернется домой, согласен остаться в интернате.

Но Гаухар не знала точно, оставляют ли фактически бездомных учеников на лето в интернате. Опять надо было советоваться с директором школы, а то и с Агзамом Ибрагимовым.

Вслед за этим нагрянула еще одна беда. Гаухар полагала, что Билал Шангараев уехал из Зеленого Берега. Не тут-то было. Он подкараулил Гаухар на улице, когда она возвращалась из школы.

Произошло очередное объяснение, правда короткое, но, пожалуй, самое неприятное.

Билал заявил напрямик, он никогда еще не говорил с Гаухар столь категорично:

— Судьба развела вас с мужем, сжалившись надо мной, — есть ли смысл вам бесконечно упрямиться? На свете не найдется другой человек, который полюбил бы вас так преданно, как я. Смотрите, Гаухар, не прогадайте.

До сих пор Гаухар щадила этого человека, старалась быть деликатной, но теперь убедилась, что он склонен принять эту деликатность за женское безволие.

— Послушайте, Билал, — твердо заговорила она, — я и сейчас не в силах по-настоящему сердиться на вас. Но поймите — ваша настойчивость переходит всякие границы. Чтобы защитить себя, я вынуждена буду принять решительные меры. Еще раз прощайте!

Билал как-то съежился, потом, что-то преодолев в себе, пробормотал:

— Что ж, прощайте… Я теперь и в самом деле уезжаю.

Сказав это, он продолжал стоять рядом, опустив голову. Нет, ошибочно думала Гаухар, что Шангараев безгранично упрям. Что-то другое, более сложное и глубокое, руководило им, с этим приходилось считаться.

Вот он опять заговорил — глухо, вполголоса:

— Гаухар, я знаю, у меня нет надежды. Но послушай…

— Я уже все выслушала, Билал. Вы добились своего — и в самом деле рассердили меня. Уходите, говорю вам!

— Я уйду… Знаете, зачем я здесь? Мне захотелось в самый последний раз увидеть ваше лицо, услышать ваш голос. А потом я буду молча тосковать… Очень долго тосковать…

Ну куда деваться от этого человека? Что можно поделать?

— Билал, возможно, вы искренни. Но при виде вас в сердце у меня пусто и холодно. Когда вы поймете это? Где ваше самолюбие? Да, я знаю вас в лицо, мы давно знакомы. Но и только. Ничего другого не ищите, не ждите!

— Да, да, — кивал он, — я, кажется, понимаю. А может быть, и не понимаю… Не спорю. Иногда это так, уживается в человеке — понимаю и не понимаю…

Гаухар, смотрела на него, чуть склонив голову к плечу. Смотрела без малейшей ненависти, скорее с последним усилием понять его. Вид у Билала был какой-то помятый, дорожный. Ну как тут ограничиться грубостями? Ведь он совершенно беззащитен. И все же нет у нее ни доброты, ни сочувствия, ни жалости. Всякое чувство кажется ей постылым. Пусть она никогда больше не найдет настоящей любви, на всю жизнь останется одинокой, будет пробавляться воспоминаниями, пусть, но Билал… Нет, нет!.. Она все же заговорила, не давая прорваться гневу:

— Билал, может быть, не следовало бы говорить то, что я сейчас скажу вам. Мне думалось, что вы уехали совсем. И я чувствовала облегчение. Не скрою — даже радость. И все же вы вернулись. Без какой-либо надежды, все же вернулись. Казалось бы, это способно растрогать меня. Может быть, мне стало бы грустно за вас. Но» уверяю вас, я не чувствую и этих чисто человеческих переживаний. Неужели и эта моя откровенность не отрезвит вас? Если бы вы оставили меня в покое несколько раньше, мы сохранили бы дружбу, у меня был бы человек, с которым я могла говорить уважительно… А теперь я не хочу видеть вас таким жалким! Запомните — мы прощаемся навсегда. Не заставляйте же меня прибегать к крайностям.

Увлеченная потоком слов своих, она шла, не замечая дороги. Но какая-то неосознанная сила направила ее к берегу Камы. И Билал сопровождал ее, вероятно, тоже не отдавая себе отчета, куда идет. Он говорил, как в бреду:

— Да, да, теперь я вижу: никаких надежд. Пустота!.. Все это как страшный сон. Но проснусь — и ничего не изменится. Когда я ехал в Зеленый Берег, позволял себе надеяться: «Гаухар встретит меня радостно». Нет, страшный сон длятся. И все же я всегда буду видеть эти тихие улицы вашего городка, Каму, освещенную вечерним солнцем… Вам не доводилось видеть Неву?.. Глядя на Неву, я буду вспоминать вас. Мои воспоминания! Больше нет ничего у меня. На всем белом свете ничего нет. Она вздохнула с нескрываемой досадой.

— Не говорите такие слова, Билал. Их кто-то давным-давно много раз говорил другим женщинам.

— Хорошо, не буду. Посидим немного вот на этой скамейке, посмотрим на Каму. Потом я навсегда уйду…

Билал Шангараев загляделся на видневшийся вдали пароход. Он не мог понять, приближается пароход или удаляется. Для него все безразлично. Ведь ничто не изменится в настроении Гаухар, будет куда-то плыть пароход или остановится. Все безразлично.

Порою он мельком взглядывал на Гаухар. Она подняла воротник весеннего пальто, хотя и не холодно. Лицо у нее тоскливое, отчужденное, мысли ее, должно быть, где-то далеко-далеко.

Вдруг она решительно поднялась. — Идемте, Билал. Во всяком случае, я пошла. Он послушно встал со скамейки. Теперь они молча шли вдоль того же берега, только в обратную сторону. Но вряд ли понимал Билал, куда ведет эта трона, проложенная между деревьями.

Вот Гаухар остановилась. Начинались окраинные строения Зеленого Берега.

Билал осмотрелся, вздрогнул.

— Будьте здоровы, Билал. Вы завтра или сегодня же…

Она почему-то не захотела произнести слова «уезжаете».

— Да, завтра, самолетом… — куда-то в пространство сказал Билал. — Я не знаю, право, что и как…

— Не надо этого, Билал. Значит, завтра, самолетом… Вот и пропала из виду Гаухар. А ведь только что стояла рядом. Только что…

Теплоход медленно отошел от пристани Зеленого Берега, выбрался на широкую воду, развернулся против течения и дал полный ход. С каждой минутой теплоход становился все меньше. Но Агзам Ибрагимов стоял на палубе дебаркадера, словно не в силах двинуться с места. Большинство провожающих уже сошли на берег — одни шумно разговаривая, другие в молчаливой задумчивости. Агзам держался особняком. Когда теплоход стал скрываться, Ибрагимов поднялся на верхнюю палубу и не переставал махать рукой. Отсюда лучше видно, да и музыка временами еще доносится с теплохода. Но вот и музыку не слышно, и теплоход исчез за поворотом.