— Скажите, младший лейтенант, Строгов потянет на командира взвода?

— А где Хотьков? — нервно спросил Узлов. Он уже догадался, что речь идет о первом взводе. Хотькова вызвали на КП еще утром.

— Хотьков ушел в отдельную роту бронебойщиков. По всем полкам отбирают добровольцев в такие роты.

— Понятно, — тихо сказал Узлов. — Строгов потянет, он исполнительный.

— Теперь этого мало, — сухо заметил Миронов. Но что он мог еще сказать, когда и младший лейтенант Узлов, двадцатилетний парнишка, только что выпущенный из офицерского училища, был пока что всего лишь исполнительным человеком.

Сам Миронов старался не терять времени даром. Он учил, подсказывал своим людям, как тяжела современная война и как можно и нужно бить врага, но знал ли он, как поведут себя эти необстрелянные бойцы в бою?

Конечно, он знал и понимал больше, чем его бойцы. «Стабилизация» фронта давала всего лишь передышку. Пока его батальон был в составе резервного фронта, но кто знает, когда и куда нанесут следующий удар немцы? И то, что старослужащий Хотьков был отозван в роту бронебойщиков, тоже было одним из сигналов, к которым Миронов умел прислушиваться. Значит, надеяться на противотанковую артиллерию, которую немцы здорово потрепали в боях под Смоленском, пока нечего, придется действовать против немецких танков «малой артиллерией» — бронебойными ружьями, гранатами и бутылками. И авиации у противника все еще много, а наши самолеты словно приросли к земле. Правда, тут Лаврентий прав — надо в первую очередь защищать Москву, до нее от немца стало полчаса лета, а вот не могут же они справиться с нею, как когда-то с испанским городом Герника, который немцы стерли авиацией с лица земли… Да, война будет еще долгой и тяжкой, она еще только начинается, хотя гитлеровцы и вопят, что закончат ее этой осенью.

Все эти размышления Миронов оставил при себе, И на КП Строгову он об этом не говорил. Просто сказал, что Строгов обязан принять взвод, что человек он грамотный, сам понимает: офицерами и командирами взводов не рождаются, стал воином — будь готов и к тому, что станешь командиром.

Но когда Строгов, несколько опешивший, вышел из землянки, Миронов взял трубку и позвонил Узлову, чтобы тот встретил Строгова и сам представил его взводу как командира. И строго добавил:

— И чтобы никаких шуточек! А то, знаешь, они у тебя там все остряки!

Поэтому, когда Строгов вернулся в роту, первый взвод был выстроен на полянке, и командир роты сам сказал прочувствованное слово о том доверии, которое оказывает командование батальона бойцу Строгову.

Евгений стоял, потупив глаза, он никак не мог привыкнуть к новой своей роли. И когда Любанский язвительно сказал: «Этак вы, Евгений Сергеевич, скоро станете генералом!» — Строгов даже обрадовался, услышав жесткий голос младшего лейтенанта Узлова:

— Боец Любанский! Приказы командования не обсуждают, а выполняют!

И Любанский вытянулся в струнку, а Разумов, перекосившийся было в привычной иронической усмешке, тут же стер ее с лица.

Так боец Строгов получил первую командирскую должность.

А наутро его разбудили грозные перекаты артиллерийской канонады.

Он взглянул на часы: было пять тридцать.

Рота выскочила из землянок, как по тревоге.

Евгений прислушался: по всему горизонту в мягком сером небе грохотали громы. Они слышались и с севера, и с запада, и с юга. И без объяснений было понятно: немцы опять начали наступление, и, возможно, по всему фронту.

Узлов ушел на КП. Евгений послал Сарафанкина узнать, готов ли завтрак. Батальон каждую минуту мог сняться с места, а у бойцов не было даже пайка. То, что получили в Москве, уже съели.

Сарафанкин вернулся вместе с походной кухней. Сердитый повар раздавал кашу, не жалея. Вскоре появился и старшина роты: он тоже не пожалел батальонных запасов.

Узлов появился только к двенадцати.

Взводные сошлись в землянке командира роты. Узлов старался держаться спокойно, но ему это плохо удавалось.

— Командование выясняет положение, — сказал он. — Приказано заниматься по расписанию.

Шесть часов из этого расписания уже прошли. Узлов предложил провести учение по гранатометанию.

Приказ был принят солдатами без обычных шуток. Хотя удары артиллерии слышались глуше, но это могло обозначать и то, что немцы уже прорвали фронт, потому пушечный огонь и слышится так разрозненно. Однако, когда начали метать гранаты и бутылки, отражая «танковую атаку противника», бойцы занялись всерьез. Может быть, потому, что теперь каждый понимал: а вдруг придется и в самом деле встретиться с танками.

В двадцать два поступил приказ грузиться на машины. Взводный командир Строгов узнал даже направление — к деревне Бедовой, на берег Днепра.

Все это время Миронов был занят. Хотя Строгов и стал командиром взвода, но батальонный был для него по-прежнему далек, как и в то время, когда Строгов был простым бойцом. Но когда садились на машины, Миронов сам подошел к нему.

— Привыкаете? — спросил он.

— Пытаюсь, — неловко и совсем не по-уставному ответил Строгов.

— Это пройдет! — успокоил его Миронов. — Когда подойдете к Бедовой, разведайте, как там и что…

— Есть! — облегченно ответил Строгов.

— Ну вот, это уже лучше! — улыбнулся Миронов.

Два часа, пока пробирались по лесу к деревне Бедовой, продолжалась пушечная стрельба. Так как машины все время поворачивали то вправо, то влево, понять, где же находится главный участок боя, было невозможно. То казалось, что бой уже переместился на восток, и тогда Строгов слышал вздох или робкое «Окружают!» и сам кричал: «Отставить разговоры!» — то казалось, что весь бой впереди и они едут именно в самое пекло, и опять кто-то не выдерживал, вздыхал.

Длинная дорога многих укачала, разговоры притихли, бойцы спали, наваливаясь друг на друга. Строгов, вероятно, и сам спал бы, если бы не новая должность. И он с опаской ждал того момента, когда ему придется действовать.

Вдруг шофер резко затормозил. Строгов спрыгнул с машины на ступеньку и наклонился к нему.

— Бедовая в километре, — почему-то шепотом сказал шофер, глядя вперед, где высилось какое-то строение: не то разрушенная колокольня, не то силосная башня. Строгов растолкал Сарафанкина и приказал ему пройти вдоль колонны, предупредить о тишине и сообщить капитану Миронову, что разведка вышла. После этого он вызвал Любанского и Разумова.

Внутренне он понимал, что в разведку лучше было бы пойти с Неречко и Сарафанкиным, но Любанский и Разумов были все-таки свои люди, с ними он чувствовал себя свободнее.

И вот они шли ночью по дороге, только что казавшейся тихой, мирной, такой, по каким они ездили и ходили всю жизнь, но теперь вдруг ставшей враждебной, тревожной, опасной. Разумов недовольно посапывал, видно, ему казалось, что новоиспеченный командир взвода мог бы по дружбе и не тревожить его. Любанский попытался заговорить, но Евгений остановил его, сделав вид, что прислушивается к какому-то шуму.

С опушки леса было видно поле в тумане, на пригорке, словно разбросанные черные ящики, избушки, еще дальше возвышалась церковь, призрачно освещенная луной. Виден был крутой скат к реке и высокий гребень берега.

Теперь они подвигались опасливее, низко пригнувшись к земле — уроки Миронова не пропали даром.

Ни одного огонька не виднелось в окнах, словно дома были прикрыты брезентовыми чехлами.

У первого дома Строгов оставил Разумова за углом, показав жестом, что они с Любанским попробуют войти. Разумов сорвал с плеча винтовку и прильнул к стене. Строгов осторожно открыл дверь и вошел в сени. Из избы сквозь щели в двери проникал свет керосиновой лампы. За столом у самовара — тихое семейство. Висячая лампа ярко освещала белые стены, крашеный, устланный половиками пол. Евгений смотрел с порога, и ему казалось, что перед ним проходит действие из какой-то пьесы Островского: до того искусственно был наряжен хозяин в синюю в белый горошек рубаху, подпоясан белым пояском с кисточками, так манерно были забраны широкие плисовые штаны в голенища сапог, блестящие, словно лаковые.