Через четверть часа появились крыши изб, частично тесовые, но большей частью покрытые соломой. Ещё минут через десять группа солдат, обойдя ложбину с небольшим прудом, подкралась к крайней избе.

 -Здесь лекарь наш живёт, - обратился мужик к Фёдору, - ступай к нему, не бойся. У него все лечатся, так что не ты первый будешь. Да ты иди, чего встал? Я подожду. А вы, парни, вперёд! А то жрать сегодня и завтра будет нечего!

 Фёдор шагнул к калитке, подёргал, открыл и вошёл во двор. На крыльцо вышел бородатый дед, седой, низкорослый, согнутый временем, но с моложавой улыбкой на лице.

 -Никак, ко мне пожаловал, мил человек? Заходи, заходи! С бедой, я вижу, своей забрёл?

 Сейчас мы быстро беду твою отгоним, ещё повоюешь, командир! Вот только фуражку-то надо бы на гражданку поменять. Да и знаки отличия спороть бы от греха подальше. Немец-то больно лютует, когда командиров видит. Он, видишь ли, в каждом из вас коммунистов чует!

 -А что, здесь они тоже есть? - растерялся Фёдор.

 -Есть-то есть, но как бы и нет. Понимаешь, наездом они, на мотоциклетках примчатся, посмотрят и назад! Если кого увидят, подстрелят под настроение или с собой заберут. Смотря как оценят на первый взгляд. Ну, давай, посмотрим, что с рукой-то делать будем.

 Дед достал ножницы для стрижки овец, уверенно разрезал рукав гимнастёрки. Опухшую и посиневшую в области перелома руку осмотрел не спеша.

 -Ладно, идём в горницу, лечь тебе надо, а то упадёшь невзначай, и станет ещё хуже.

 Когда Фёдор устроился на старинной, с кованными спинками, кровати, дед принёс ковш воды и предложил выпить до дна.

 -Это чтобы гангрены какой-нибудь не получилось, - объяснил он. - Не нравится мне эта синь.

 Фёдор, уже дрожавший от ожидания непредсказуемой новой боли, вспотевший насквозь от обычного человеческого страха в ожидании неизбежной операции, понюхал воду и удовлетворённо крякнул. На него пахнуло крепким запахом самогона. Вылив содержимое ковшика в своё горло, Фёдор "поплыл" основательно. Страх улетучился уже через две минуты, боль притупилась, даже захотелось спать.

 Его уже не пугало, что после такого возлияния он будет завтра страдать от боли в желудке, которая наверняка будет слабее и не так мучительна, когда и рука будет ныть постоянно.

 Дед принёс две половинки липовой коры, наложил их с двух сторон на руку и стянул мочалом довольно крепко. Искры из глаз Фёдора не посыпались, но зубами он поскрипел не одну минуту, это время ему показалось вечностью. То ли самогон с потом испарился из  него, то ли ещё какая-то жидкость пошла не в то место, но всё нижнее бельё стало мокрым.

 -Ты, мил человек, полежи маленько, а я погутарю с твоим провожатым, - сказал дед и вышел. Фёдор медленно приходил в себя. Самогон постепенно вернул состояние сонливости, в голове стало шуметь. Рука, привязанная дедом к шее, укреплённая не гипсом, а обычной корой, неожиданно перестала беспокоить и он заснул, совершенно забыв об опасности.

 Почему-то именно с неприятия бога началась эта "новейшая" история Советской империи. Для стариков и старух была оставлена единственная церковь с кладбищем умерших до этой расписанной в цвета радуги эпохи.

 Всё, что блестело и раздражало новую власть, было снято и заменено крашеным в тусклые цвета, чтобы "опиум для народа" не вводил этот самый народ в искушение посещать пристанища поповской проповеди вместо дворцов и клубов, в которых агитаторы с красными книжечками у сердца живописали о подвигах советского народа и будущей жизни при коммунизме.

 Постройки двадцатых и тридцатых годов ещё как-то сохраняли лепнину и даже кое-где власть дозволяла архитекторам проектировать здания с колоннами. Но, совершенно загадочно страна, в которой ни один правитель не смог бы в течение своей жизни посетить хотя бы все города этой самой многонациональной страны, стала беднеть, несмотря на подвиги Стаханова, Чкалова и многих других безымянных героев труда.

 Постепенно заменялись священники на верных делу Ленина-Сталина слуг. Кавалеры Георгиевских крестов не были в чести, и носить награды для них было так же опасно, как школьнику на уроке русского языка сказать громко, что бог есть. Само засилие псевдонимов в фамилиях руководителей страны наводило на мысль, что никак группировка, взявшая власть

 в свои руки, хочет скрыть своё тёмное прошлое!

 Само слово - ссылка вдруг стало иметь значение - подвиг! Эти псевдонимы, заработанные в революционной деятельности, придуманные на "досуге", легко запоминались и неплохо звучали. История сочинялась на ходу и, несмотря на младенческий возраст, её незамедлительно стали изучать на Рабфаке и Народных Университетах.

 Прасковья была из крестьян, ничем не отличалась от голытьбы, став такой именно благодаря Революции. Но на Рабфак поступила легко. Не имея особых способностей, которые проявляются чаще всего в раннем детстве, с трудом освоила письменность. И в Большевистскую Партию заявление написала сразу, как только смогла различать буквы. Наверно, её биография зазвучала бы иначе, если бы не подвиг Егоровны, её матери, уклонившейся от вступления в колхоз. Целый год Прасковья добивалась авторитета кандидатом в члены ВКП(б), но замужество всё испортило.

 Фёдор Лубин, муж её, оказался сыном бывшего унтер-офицера в отставке, жившего в Сарапуле. Отказали ей не в грубой форме, но дали понять, что родня слишком близкая, да и мать её тоже женщина несознательная, тянущая дело коллективизации назад. Но учли деловую хватку в НКВД, предложив нелегально сотрудничать, тем более, что и Фёдор пытался заслужить доверие новой власти, всячески демонстрируя равнодушие к отцу и матери. Он и женился на Прасковье, чтобы не выделяться своим привилигированным происхождением. По причине множества ошибок в самом заявлении Прасковьи это тоже повлияло на отрицательный результат.

 Она так и не научилась разбираться в сложностях правил русского языка. В суффиксах и приставках блуждали и сами учителя, окончившие три класса церковно-приходской школы.

 Грамота на минимальном уровне всё же Партии требовалась. Иначе как член Партии мог бы изучать пятьдесят шесть томов Владимира Ульянова?

 Как ни билась Прасковья в годы войны, растить двух малышей становилось всё труднее. В завод её не взяли по причине инвалидности. Она видела только одним глазом. История произошла в возрасте семи лет. Глаз стал покрываться бельмом после попадания в глаз соринки. Прасковья тёрла глаз грязной ладошкой, занесла инфекцию. Деревенский лекарь из народа засыпал в глаз толчёный сахар. Глаз хорошо продрало, бельмо исчезло, но зрение на этот глаз стало равно нулю.

 Ходила Прасковья в Военкомат, где пыталась выяснить, что означают слова "пропал без вести", добивалась помощи в Райсобесе. Но чаще ездила в деревню Гольяны и везла от Егоровны продукты.

 В артели "Труженик", в которой работал Фёдор до войны, она тоже побывала не раз. Помощь была всегда одноразовой или она видела одним глазом две разведённые руки. Жест был всегда понятен.

 Однажды в сапожной артели Прасковья и увидела пожилого маленького Николаича, который пришёл с фронта в январе сорок четвёртого года после списания по причине ранения в живот.

 Пуля застряла в позвоночнике, пробив всю брюшную полость. Конечно, в сравнении с Фёдором - не орёл, даже вообще не герой, к тому же, умевший подшивать только валенки.

 Но для конца сорок четвёртого года спрос и на него был, так что с двумя детьми козырять своей внешностью не приходилось.

 Новый жилец в небольшом домике согласился на звание квартиранта. На самом деле, так оно и было. На любовные игры рассчитывать не приходилось. Постоянно Прасковья стирала полоски тряпок из простыней, заменявшие бинт. Рана не заживала, потому что пуля из позвоночника не спешила высвободиться, но гной  приходилось вытягивать жгутом и постоянно перевязывать живот. Николаич терпеливо переносил это неудобство, ждал улучшения, ходил к врачу и возвращался повеселевший.