Всё же ездить иногда приходилось и в садоогород, и на этюды.

 Фёдор старательно кроил, шил сапоги, туфли лагерному начальству, всё больше завоёвывая привиллегированное положение, практически мог посещать женский лагерь гораздо чаще, чем другие нужные по профессиям, сообщив кому следует, что Надя - его жена. Не имевшая броской красоты и выразительной фигуры, Надя была отдана Фёдору в единоличное пользование и даже устроена при кухне.

 Блатная орава, разобрав смазливых и просто красавиц, посматривала на серую бабу, начавшую краситься чаще угольком из печки, без аппетита, потому что и им часто приходилось обращаться за помощью к мастеру сапожного дела. Казалось, не было такого материала, из которого Фёдор не смог бы сделать что-то приличное, похожее нак обувь.

 Он уже давно почувствовал, что ему повезло с распределением. Ему не пришлось добраться до холодного северного моря, да и до дальневосточных широт тоже. Уже несколько раз отправлялись этапы зэков в новые строящиеся лагеря, а он освобождался от обязанности влиться в ряды отправляющихся зэков неизвестно куда. Вспоминалась и не могла вспомниться прежняя жизнь до войны.

 Свой возраст был ему неизвестен и записан тот, который мог принадлежать сержанту Любину, который ему сообщили после проверки в Военном Комиссариате. В столовой он питался с неслыханными привиллегиями из-за появившейся вновь язвы желудка. Работника, скорее похожего в своём деле на волшебника, берегли, не желая знать о статье - предатель Родины.

 В принципе стоявшие в верхних рядах лагерной иерархии не очень-то были щепетильны. Не имевшие нужной специальности зэки жили в постоянной опасности потерять силы на тяжёлых работах при плохом питании, плохой одежде и обуви. Портные, сапожники, артисты,  грамотные бухгалтеры, музыканты, если не гнушались услужливо и подобострастно служить начальству и уркам, терпимо устраивались в этом рабовладельческом мире, отделённом от справедливого социалистического государства колючей проволокой и бездорожьем.

 Начальство жило в отдельном благоустроенном бараке с печами, которые исправно поедали дрова, заготовляемые зэками. Страна с помощью дьявола и не изгнанного отовсюду бога, семимильными шагами двигалась к прогрессу, делая после каждых этих семи шагов шесть назад. Количество населения всех национальностей, потерянное в поисках врагов в мирное время и в годы войны с Гитлером, восполнялось и за счёт лагерной, краткосрочной любви.

 Качество нарождавшейся смены поколений, освобождённой от порочной страсти наживы, не  всегда соответствовало идеалам марксистско-ленинского учения, а пример "отца всех народов мира" носить туфли до полной сноски подошвы почему-то эту молодёжь не вдохновлял и не имел поддержки.

 Обувь и одежду даже "враги народа" стремились обновить во-время. И сапожник Фёдор возносился над жалким сбродом лагеря почти богом!

 С Надей он уже встречался довольно часто, по лагерным меркам. Ремонтировать обувь женщинам ему приходилось немало. Работниц гоняли на тяжёлые и грязные работы всё время, так что обувь рвалась.

 Надя вошла во вкус. Любви Фёдора ей стало  не хватать, и защищая свою сытую жизнь с дополнительной пайкой хлеба, она делила свои чувства не только с сапожником. В этом мире печали и бесправия такое явление, как ревность, было не только смешным, но и просто невозможным. И Фёдор был уже тем доволен, что ему не приходилось встречаться с соперником и даже знать его в лицо. Хотя какой же зэк не мог вычислить своего "благодетеля", который так заботился о его здоровье?

 После войны лагерь обновился новым контингентом заключённых. Одетые почти все в солдатскую и офицерскую форму, сплошь молодые мужики, редко старше сорока лет, насмотревшиеся на богатую жизнь Европы, попали сюда исключительно за вольные разговоры, в которых служба ГПУ видела опасные ростки для подрыва лучшего  в мире Советского строя. Кого-то попутал бес познакомиться с немецой девушкой. Кто-то восторгался картинами немецких художников слишком громко. А кто-то из-под стражи отпустил с миром молоденького мальчишку, пойманного с автоматом в руках, пытавшегося застрелить русского солдата.

 Но больше всего это были военнопленные, освобождённые американцами из концлагерей, но затребованные советским командованием в жёсткой  форме. Многие, конечно, выехали в Австралию, не пожелав радоваться победе русского оружия в Соловках или Колыме. Были и предатели, служившие у немцев полицаями и старостами. Были и власовцы. Рядом с ними страдали партизаны, не сумевшие доказать, что не один состав с пушками и танками свалился с рельсов с их помощью.

 Вся эта разношёрстная толпа недолго задержалась в загустевших бараках и была отправлена этапом в ещё более гиблые места.

 Фёдор в это короткое время изнывал от работы. И когда бараки освобождались от лишнего пота и вони, вздыхал с облегчением. С увеличением народонаселения количество сапожников увеличивалось, но что они могли сотворить без специального инструмента?

 Фёдор и по ночам спал неспокойно, трясясь за сапожный нож, шило и молоток. Потеря такого инструмента грозила убийством в лагере кого-нибудь, которое непременно навяжут на хозяина ножа или шила если не конвоиры, то блатные обязательно.

 Комната, в котрой кроме Фёдора жили ещё три человека, считалась на уровне гостиницы, дверь закрывалась на приличный замок, а ключ сдавался на вахту при полном отсутствии обитателей. Все четверо на общественные работы не ходили, комнату покидали полным составом редко, потому что трудились кто портным, кто, как Фёдор, сапожником. Зимой приходил истопник, полудряхлый интеллигент, спасавшийся от неминуемой смерти этим лёгким, по лагерным меркам трудом.

 Он топил печку до первого тепла, но никогда больше нормы, дорожа своей привиллегией.

 С Фёдором разговоры пытались завести его соседи, расшевелить на откровенность, распрашивали о прежней жизни. Недоуменный взгляд его довольно быстро отрезвлял любого из них, удивляя,  как это у мужика, прожившего полжизни,  нет прошлого! Фёдор после этих распросов начинал мучить себя попытками сосредоточится на своём детстве,  но только  добивался новой вспышки головной боли.

 Надя была моложе его  лет на десять внешне, но по документам разница не превышала двух- трёх лет. Работа в столовой позволяла ей урывать куски от пайки, которые она исподтишка совала Фёдору при встречах. Любовь получалась оплаченной, но Фёдору было не до сентиментальности. Встречи их были так коротки, что даже разговаривать было некогда, как и раздеваться до неприличия. Всё делалось чисто по-животному, на скорую руку, чтобы у охраны не появилось предлога запретить встречи или кого-нибудь из них отправить этапом туда, куда Макар телят не гонял.

 Страна менялась незаметно. Как таковой революции, подобной в Октябре 1917 года, не намечалось, но что-то в правительстве не складывалось. Старость Правительства стала такой вопиюще очевидной, что это не могли скрыть ни помпезность похорон, ни назначения новых Генсеков, которых приходилось уводить с трибун под руки. А жить хотелось лучше всё большему числу советских граждан, у кого была хватка руководителя и ум предпринимательский.

 Николай был загадочно уволен с работы под предлогом сокращения штатов. Художники стали избегать встреч с ним. Доходило до смешного, когда идущий навстречу маэстро сворачивал в какой-нибудь переулок или наклонял голову так, что нельзя было разглядеть ни глаз, ни бороды.

 Было бы смешно, если бы он мог устроиться на работу куда-нибудь. Но и здесь не прекращались фокусы непонятной направленности. Ему навязчиво предлагали то должность стропальщика, то - сторожа или дворника. Чаще и вовсе ничего не предлагали. Беда была в том, что сына Николай отправил учиться в Свердловск и помогать ему мог только из скромных накоплений.

 Сумма денег в сберкнижке таяла со скоростью снега в марте. Прасковья, мать его, недолго поддерживала сына и внука своей пенсией, потихоньку ушла в мир иной, так и не дождавшись лучшей доли. Петя, великовозрастный ребёнок, умер в больнице для душевнобольных.