Николай назвал номер билета, который ему ничего не мог сообщить, пошёл к столу, сел и упёрся взглядом в листок, на котором вырисовывались "иероглифы" физической науки. Дальше произошло что-то, не вписывающиеся в экзаменационную этику.

 -Кажется, я проголодался! - сказал, зевая, Семёнов. - Вы, тут, Людмила Христофоровна, последите за порядком, а я схожу в столовую!

 Секретарь Иконникова, сухонькая, но подвижная старушка, которая однажды позировала, и которой портрет, написанный маслом Николаем, понравился больше всех, вскочила из-за стола и бухнула перед ним толстый учебник физики.

 -Читайте быстрей! Семёнов обедает пятнадцать минут!

 Николай обалдело смотрел на Иконникову только три секунды, но она успела повторить более настойчиво:

 -Да читайте же быстрее!

 Николай нашёл нужную страницу, проглотил её. Память, натренированная прочесть, тут же ответить и через пять минут все познания, почерпнутые таким способом, выкинуть из головы навсегда, не подвела и на этот раз. Набросав на лист формулы и выводы, он услыхал стук в дверь. Иконникова птицей подскочила к столу Николая, схватила книгу и положила на стол преподавателя.

 -Да, да! Войдите! - пропела она. Семёнов вошёл, улыбаясь.

 -Ну, думаю, кто-нибудь готов отвечать? - спросил он, добродушно улыбаясь Николаю. Николай, чтобы нечаянно только что полученные знания не выветрились досрочно, почти бегом кинулся к столу преподавателя физики, отбарабанил всё, что успел прочитал и перевёл дух.

 -А вот я задам вам два вопроса, и если вы ответите, поставлю вам четыре. Согласны?

 -Нет, лучше три! - почти вскричал Николай.

 -Хорошо. Думаю, на живописи это не отразится, - опять улыбнулся Семёнов. Он поставил три в зачётку.

 Николай чувствовал необыкновенное облегчение целых три дня. Наверно, поэтому по истории искусства он легко заработал пять. Воспоминание о Казани, когда он слушал рассказы о художниках, разинув от удивления рот, сейчас казались ему чем-то далёким и не реальным. Сейчас он знал об огромной армии художников и их лучших картинах практически всё. Но только на три дня!

 Завтра, сразу после экзамена, мозг очистится для новых знаний. Так уж была устроена память у Николая.

 Следующая вылазка закончилась полной неудачей. Неделю Фёдор и Надя ждали возвращения Андрея с Иваном и Егором, которые ушли подрывать какой-нибудь автомобиль на малоезженной дороге. Две гранаты хотелось им использовать с наибольшей отдачей. Фёдор высказал своё сомнение Андрею, но тот так стремился умножить их бедный арсенал, что Фёдор махнул рукой. Самому ему нездоровилось. Сказывалась и грубая деревенская пища, и сама язва не залечивалась - об этом ещё в Ессентуках предупреждали его врачи, когда предлагали сделать операцию.

 На десятый день Фёдор понял лишь одно - они с Надей остались одни в этом, богом забытом, заросшем и заснеженном районе, окружённом со всех сторон вражескими войсками. У них были только топор, пила и никакого оружия. Воевать было нечем и не с кем. Гул самолётов доносился часто, но всё где-то в стороне от их избы. Грохот канонады совершенно стих, и где шла война, им было не известно. Дошли ли немцы до Москвы, захватили ли её, неведение об этом терзало сознание, а воображение рисовало самые не радужные картины.

 Кто не побывал в такой ситуации, мог бы восклицать о том, что неверие в силу Коммунистической партии, ум и прозорливость товарища Сталина равнозначно предательству!

 И какое это - предательство, когда перед лицом - дуло немецкого автомата, а немцы - вот они, рядом! А где товарищ Сталин? И придёт ли он вообще когда-нибудь? Можно было терпеливо ждать чудесных изменений на фронте, если бы не хотелось хотя бы один раз в день поесть.

 Но стоило придти сюда немцам и, веря товарищу Сталину или не веря, а пришлось бы сдаться Фёдору с Надей на милость лающей "хенде хох!" нации.

 Фёдор вообще-то надеялся на чудо. Он имел ясное представление о силе страха перед НКВД, и знал, что когда будет выбор у народа - умереть от карающей всесильной руки Отца всех народов или от чужеземцев, поправших все законы, народ костьми ляжет на поле боя.

 Надо только подождать, когда страх солдат Красной Армии перед НКВД победит страх перед немецкой, всепобеждающей армией.

 Но сколько ждать времени, об этом не хотелось думать.

 Жить было легче, когда канонада боя была ещё слышна. Тишина же давила, мешала заснуть, а треск в доме от мороза казался громом, заставлял вскакивать и, затравленно озираясь, выскальзывать наружу. Они с Надей долго ещё прислушивались к каждому шороху, надеялись, что товарищи всё же вернутся. Любовь их растворилась в этом страхе. Да её и не было у Николая по-настоящему. Были они товарищами по несчастью, и никакая сила не могла теперь их разъединить.

 На одиннадцатый день ожидания услыхали они тихий стук в окно. Фёдор выскочил на крыльцо и бросил в темень рано наступившей ночи:

 -Кто там?

 -Свои! - раздался в ответ хриплый, прокуренный возглас. В избу вошёл, кряхтя, неизвестный.

 -Отец я Ивана. Что-то долго не являлся сынок за продуктами, так не надо ли чего?

 -Сейчас я зажгу лучину, что ли, - смутился Фёдор, не зная, как оповестить старого человека о возможном горе.

 Когда свет вычертил морщины старика, Фёдору стало ещё трудней начать говорить. Он вопросительно стал смотреть на Надю. Та  просто по-бабьи завыла. Это было выразительнее всяких, самых утешительных слов. Старик смахнул навернувшуюся слезу, в глазах его отразились вспышки огня лучины. Он продолжал стоять.

 -Я так и знал, - тяжко прохрипел он, - век партизанский недолог. Нешто немец-то долго терпеть будет, как его в спину тычут.

 Он  помолчал, будто свыкаясь с потерей сына, откашлялся и продолжил:

 -Там у нас, в деревне-то, вчера одного парня привезли. Тоже, сказали, какого-то немца шлёпнул на дороге. Так всенародно повесили. И сейчас висит.

 Фёдору захотелось посмотреть на парня, повешенного немцами, и он решил проводить отца Ивана. Надя увязалась следом, ни за что не согласившись остаться. С одной стороны их поступок граничил с бессмысленным риском, но возможность убедиться в том, что этот несчастный не имел отношения к трём ушедшим на задание, давала надежду на возвращение Андрея и его спутников. Шли след в след, чтобы не оставлять лишних улик. Надя шла последней, и маленькие её следы отпечатывались в снегу чётко.

 У деревни старик ушёл вперёд и, убедившись, что у трупа нет ни души, вернулся за фёдором. Фёдор крался возле плетёного из ивы в рост человека забора. Оттуда же, не решаясь подойти вплотную, пытался разглядеть изуродованное муками лицо покойника. На Андрея повешенный не походил, а Ивана с Егором старик бы узнал сразу.

 -Такого не знаю, - с ноткой сожаления в голосе, сказал Фёдор, вернувшись к старику и Наде.

 -То-то, и я не признал в нём гостя, - подтвердил отец Ивана.

 Фёдор только после его слов сообразил, в чьей бане ночевал.

 -Ты, отец, не отчаивайся! - сказал он как можно убедительней. - Возможно, наши товарищи могли заблудиться или вышли к другой партизанской группе. А парня неплохо бы снять и похоронить.

 -Что ты! Нельзя! Немцы предупредили, что если кто сделает это, всей деревне отвечать придётся!

 -А что, в деревне не осталось  ли у кого ещё ружья? -  спросил Фёдор, чтобы сменить тему разговора.

 -Так, у Филиппыча, наверно, есть. Только не отдаст ведь, сам хочет какую-нибудь подлянку фашистам устроить. Я, говорит, старый, смерть всё-равно от такой жизни скоро наступит, так хоть одного гада упеку. Немец-то всё злей становится. Наверно, наши задают им перцу.

 Нешто будут терпеть супостата на русской земле!

 -Ну, Филиппыч - человек старый, это точно. Не след ему воевать. Может, пригласишь его сюда? Желательно с ружьишком, а?

 -Сейчас не получится. Гулять по деревне с ружьём, всё-равно, что на медведя идти с перочинным ножиком. Нужно подождать, когда немцы отдыхать надумают в обнимку с их шнапсом. Да лучше всего, с зарёй, когда у этих бандитов самый крепкий сон. А самыми опасными тут и не фрицы вовсе. Тут полицаи бесчинствуют. Правда, их часто куда-то всё на машине увозят. Сейчас их как раз и нет.