После нескольких метелей снег стал глубоким. Идти по такому снегу было уже невозможно.

 Фёдор заострил две доски, сделал подобие крепления. Надя встала на это подобие лыж и пошла мыкаться до деревни. Позади неё волочились санки, делая след ещё замысловатей.

 Фёдор ждал её возвращения три дня. Ни крошки во рту довели его до пожирания оставленных ему Надей двух картофелин в сыром виде. Как ни странно, сырая картошка тушила пожар в желудке, ему становилось легче. В погребе было не тепло, но терпеть было можно.

 Невозможно было только терпеть долгое отсутствие Нади. В голову приходили самые ужасные мысли. Сделать ещё пару лыж уже не было сил.

 Надя пришла на четвёртые сутки на лыжах с  палками. Спички она добыть не смогла, но принесла кусок кремния, который давал искру бесперебойно. Немного картошки, немного муки, полкаравая хлеба и щепотку соли растягивали как могли.

 Из-за дефектной руки Фёдор бился с разжиганием огня всегда долго. Хотелось материться, вспоминая спички и особенно когда-то здоровую руку, но портить настроение Наде не хотелось. Она лежала в погребе, печальная и обессиленная. Фёдор не спрашивал, почему она так долго не возвращалась, тихо радуясь, что вернулась живой.

 Добыв, наконец, огонь и осветив вход в погреб, спустился вниз, сел рядом на край лежанки, обнял:

 -Ну, как там, в деревне?

 Надя вдруг зарыдала, быстро заговорила:

 -Немцы собрали всех стариков и старух в одну избу и подожгли! А обо мне же не зна-а-ли!

 Я просидела в избе у знахарки! В подполье! Спрятала она меня, за себя боялась! А я - вот она!

 Фёдор гладил Надю по голове, злился на своё бессилие, и вспоминалось предложение профессора сделать операцию. Он отказался,  потому что профессор удачное оперирование разделил с неудачным - пятьдесят на пятьдесят. И вот теперь, когда эти пятьдесят процентов могли бы изменить всю его жизнь здесь, сидят у него в груди и не дают возможности мстить врагу совсем другим образом.

 -Хорошо, что избу не подожгли, - задумчиво проговорил Фёдор.

 -Да как не подожгли-и! Сгорела изба! Я успела выскочить, когда запах почувствовала бензина. Немцы думали, изба пустая, подожгли только с улицы. Теперь уж уходить придётся, есть-то скоро будет нечего!

 Надя уткнулась ему в колени и продолжала уже негромко всхлипывать, выговорившись и облегчив себе душу.

 -А лыжи где нашла? - вдруг вспомнил Фёдор.

 -Так знахарка увидела мои доски, сказала, что спрятала лыжи за баню. Там их снегом занесло и не видно было. За лыжи-то немцы неладное бы заподозрили. Баня обгорела только сверху, там я и пряталась, всё боялась высунуться. Всё казалось, что они тут сторожат. Может зря так долго боялась. Да крик горевших всю душу вытряс и такого страху нагнал, что и голода я не чувствовала. Ой, страшно мне в этой яме сидеть!

 -Так глубже же закопаться уже некуда! - усмехнулся Фёдор. - Надо настроиться на то, что рано или поздно всё-равно придётся столкнуться с немцами и с этим жить. Тогда легче.

 -Как это - столкнуться? - испуганно вскрикнула Надя. - А маленький? Ему-то зачем?

 -Ему, конечно, это ни к чему, - согласился Фёдор, помолчал, - ну, ладно.

 Пойду за костром смотреть, а ты отдохни.

 Он полез по лестнице наверх, подложил бревёшки, и пока огонь активно лизал круглые бока осинника, погрузился в довоенные воспоминания.

 Плавание на грузовом теплоходе среди усыпавших палубу "Волг" приближалось к концу. Московская окраина проплывала справа и слева, ничем особенным не радуя глаз. Канал был наполнен откровенно грязной водой, в которой тут и там кружили мазутные пятна. На пляже смельчаки ныряли и плескались, рискуя подхватить на плечи масляную цвета дёгтя массу, от которой отмыться было не просто. Надписи красного цвета на желающих отдохнуть в воде не действовали.

 Николай смотрел на пейзаж и, видя хаотично разбросанные склады, гаражи и разномастные здания, узнать Москву был не в состоянии. Не звучал торжественный гимн, как в поезде, не появлялась захватывающая панорама, как в самолёте. Просто теплоход пристал к типовому речному вокзалу, капитан вышел из рубки на мостик и предупредил Каргашина, что стоянка будет три дня.

 Капитаны всегда разговаривали только с солидным товарищем Николая, слегка окидывая взглядом легковесного и моложавого до неприличия самого Николая. У народа было представление, что художники, как и артисты, имеют либо пышные шевелюры либо внушительную лысину. Слишком же молодые являются не более, как сопровождающие ученики.

 Так же капитан со снисходительной улыбкой проводил стайку девочек, пообещав гиду Татьяне Николаевне взять их в обратный путь. Девчонки шумно сбежали по трапу, помахали руками то ли капитану, то ли Николаю и Каргашину. Два друга направились в Метро. В вагоне они сразу приклеились к карте Метрополитена. На Красной площади они немного поплутали. Каргашин выдул бутылку пива, Николай вылизал "эскимо". Очень скоро и неожиданно в народной толпе Николай потерял друга, скорость которого под воздействием пива стала недосягаемой.

 Николай встал в очередь к Ленину. Очередь по всей площади медленно и чинно передвигалась по полшага вперёд. Неземной свет приближал его к хрустальному прямоугольному пеналу, в котором он сначала видел жёлтое пятно в изголовье, потом очертания прояснялись, и уже совсем рядом близорукие глаза видели тот же образ, который артист Щукин так старательно копировал в кино. Рядом с Лениным лежал И.В.Сталин, такой же жёлтый. Николаю было странно, что оба вождя были очень молоды.

 Вышел Николай из мавзолея, на котором надпись на граните выделяла две фамилии, так же медленно, как и вошёл. Он долго думал над тем, что Ленину было как-то тесно в мавзолее рядом с продолжателем его борьбы за освобождение рабочего класса. Шальная мысль качнулась в голове - а кто следующий?

 Пора было возвращаться на теплоход. Легко сказать, а как это сделать? Название речного порта выветрилось из головы. Да он и не пытался запомнить, надеясь на Каргашина. О речном порте у встречных не было понятия, потому что это были такие же гости Москвы.

 Уже к закрытию Метро работница подземного рая подсказала, где выйти. Речной вокзал предстал перед ним через сто метров. Но это был не тот речной вокзал. Это был южный. А Николаю нужен был северный.

 Сторож посмотрел на него с сочувствием и указал рукой на скамейку:

 -Тут, молодой человек, много людей переночевало, так что милости просим! А ваш речной вокзал как раз напротив.

 Ночь была тёплая, но скамейка резко отличалась от подвесной полки на теплоходе. Сон был короткий. В четыре часа утра стало светло, как днём. Впечатление от Москвы, которая была совершенно пуста, не имело никакого сравнения с той толкотнёй локтями и плечами днём!

 Николаю так понравилось идти по широкому пространству Москвы, что он решил не ждать открытия Метро. И был совершенно удивлён, что за два часа преодолел всего одну остановку.

 Желание идти дальше мгновенно исчезло. Он сел в метро и через полчаса уже был в своей каюте. Каргашин даже не проснулся.

 Путешествовать надоело. Все картонки были замазаны пейзажами и портретами. У обоих были на исходе деньги. На новом теплоходе оба друга отдыхали. Менять теплоход до Сарапула уже не имело смысла, поэтому Каргашин не отказывался помочь морякам заготовлять продукты на рынке.

 Николай в это время неудачные этюды, не задумываясь, замазывал новыми.

 В Ижевске Прасковья, мать  Николая, встретила его, держась за сердце, в доме села на кровать и только смотрела на сына увлажнёнными глазами. Она не рвалась смотреть этюды, не распрашивала, просто молча смотрела, поражаясь, что сын даже  не похудел. Несмотря на это, Николай набросился на нехитрую похлёбку, так, будто это был кусок поджаренной курицы.

 Он взахлёб рассказывал о своей поездке. Прасковья, отдышавшись и успокоившись, что сын жив, сказала:

 -Ладно болтать-то! Подавишься ещё! Пойду-ка в магазин да куплю чего-нибудь послаще.