То ли время пришло для такого чуда, то ли удар соединил нервные волокна в глубинах мозга. Когда начальство концлагеря для пользы дела надумало провести чистку рядов слишком живучих теней, а заодно и рассортировать пленных по их специальностям, полученным когда-то в мирной жизни, Фёдору повезло в полной мере.

 Портные и сапожники были нужны немцам, чтобы  одевать многотысячную армию рабов до их последнего часа, пока каждый из них мог работать. Обувь и одежда рвались и снашивались быстрей того часа, когда работник становился не нужен. Конечно, работа эта совсем не походила на ту, что была в артели "Труженик" в родном городе, название которого у Фёдора вылетело из памяти. Приходилось создавать эти грубые, негнувшмеся ботинки с утра до ночи, не разгибаясь.

 Но это было легче, чем бегать по плацу, когда обнаруживался побег или таскать камни с места на место, а потом обратно. Ещё хуже было неожиданно совершать марш-бросок, перебираясь из одного лагеря в другой.

 Как ни старнно, ни истощение, ни язва желудка не повлияли на его живучесть. То ли невероятные, нечеловеческие условия помогали выжить, то ли микробы, разъедавшие желудок, не  выдержали этих условий жизни в истощённом организме. Фёдор тащился по плацу в рядах таких же человеческих теней, выпучив на серый мир удивлённые глаза, вставал утром, чтобы не унесли в газовую камеру или в постоянно поглощавшую человеческие скелеты печь, топившуюся круглосуточно.

 Наде повезло больше. Какому-то рыжему и довольно противному немецкому генералу захотелось выглядеть доброхотом. Он осмотрел похожую на него рыжим цветом волос девушку, отчего она напомнила ему, скорее  всего, родную дочь или в молодости жену. Предложил работать на кухне, готовить еду для собак. Овчарки были страшные, но сидели смирно по бокам стола, за которым и восседал сухопарый вояка.

 Каждое блюдо, приготовленное ею, Надя должна была пробовать перед кормёжкой, что и было ей объявлено,  как великое благоволение. Каким должно быть блюдо, Надя ещё не знала, поэтому благодарила весьма выразительной улыбкой, поклоном и трясущими руками ловила воздух, так как ужасно боялась рассердить этого важного генерала. Мысль о Фёдоре не покидала её ни на минуту, но  вырваться из тисков событий ей не удалось ни через неделю, ни через месяц.

 Мысленно Надя своего несчастного друга похоронила, отчего ей было тяжелей считать не  только дни, но и часы, которые она проводила в окружении этих немцев с непроницаемыми лицами, злыми глазами и раздвинутыми широко ногами, как только они останавливались хотя бы на минуту.

 Собак пришлось кормить убитыми немцами местными собаками, волками и даже человечьим мясом. Сначала Надя чувствовала отвращение к еде, но голод был лучшим аргументом в пользу  маленького кусочка, а потом и приличной порции. Так что скоро Надя и болтать по-немецки стала довольно бойко, а вскоре и освободилась от опробования собачьих блюд, потому что стало её часто тошнить. Генерал заподозрил, что кто-то из его охраны постарался обеспечить повариху "киндером", пробормотал - "гут" и постановил Надю кормить в солдатской кухне после всех, чтобы не портить своим русским видом армию Вермахта.

 Собаки от этого только выиграли, начав жрать на целый кусочек мяса больше. Надю всё-равно тошнило по причине развивавшейся своим чередом беременности. Правда, распухание её организма пока относили к обжорству.

 Немцев донимали "проклятые" партизаны, от этого они становились днём злее, а ночью их трусость не знала границ. Выжигались деревни, находившиеся в партизанских краях, гибли женщины, старики  и дети, озлобляя партизан ещё больше.

 И летели  под откос поезда, взрывались  мосты, а самолёты Красной Армии, используя данные разведки, бомбили и штабы немецкого командования, и сам Берлин.

 Всеобщая озлобленность не знала границ ни с той, ни с другой стороны, и братские могилы со звёздами и берёзовыми крестами вперемежку устилали европейскую часть СССР. У каждой Армии была своя правда, у каждого генерала был свой взгляд на боевые действия. Но защищавший свою землю, свою Родину народ был во всех веках силён духом больше. Поэтому даже оторванные от руководства партизанские отряды бились, уверенные, что там, под Москвой войскам будет легче, если и здесь они убьют сколько-нибудь немцев.

 В шестьдесят шестой школе учитель рисования заболел туберкулёзом и был направлен в Ялту на два месяца для лечения. Болезнь была, конечно, серьёзная, но излечимая. О том, что только два месяца Николаю придётся работать, его предупредила Завуч. Этого срока Николаю, как ему казалось, было достаточно, чтобы пойти в институт и просить выдать диплом ему на руки.

 Без диплома в своём кармане он чувствовал себя скованным по рукам, потому что не собирался вообще работать в школе. Для работы в школе у него просто не было соответствующей внешности.

 Само условие отработать год в школе, которое установил директор Института, Николая просто пугало. Во-первых, в школе зарплата молодого учителя ни в какое сравнение не входила с той заводской, которую успел понюхать Николай в свои восемнадцать лет. И во-вторых, ученики были часто выше самого Николая, отчего в коридоре школы он выглядел одним из учеников десятого класса.

 К тому же, два месяца работы в школе усложнились усилиями Завуча, которой Николай Фёдорович, как он теперь озвучивался, не нравился ни по каким параметрам. И слишком молод, и ростом мал и вес не наел. Завуч не однократно напоминала, что скоро вернётся после лечения преподаватель рисования, так что Николаю Фёдоровичу придётся искать новое место работы.

 Правда, была одна заковыка: с преподавателем Николай Фёдорович был тесно знаком, даже переписывался и знал, что преподаватель решил остаться навсегда в Ялте, которая специалистами такого профиля разбрасываться не намерена.

 Дополнительно к этому ГОРОНО запретило большим циркуляром принимать на работу в школы преподавателей, больных туберкулёзом. Когда Николай Фёдорович с гордым видом подал заявлением об уходе в  конце четверти, ему стали осторожно объяснять, что вообще-то дирекция школы не против, чтобы он остался и продолжил свою деятельность, что старшие товарищи помогут ему освоить эту сложную, педагогическую профессию.

 Однако Николай Фёдорович, не желая иметь приставленное отчество и работать в показательной школе, схватив трудовую книжку с вожделённой записью о труде в школе, помчался в институт.

 Директор Института встретил зарвавшегося свободного художника поедающим, мрачным взглядом, подобно кролика, строго сказал:

 -Только после года работы в школе и ни днём раньше!

 В ГОРОНО его встретили ехидными улыбками. Его внешность сразу вызывала эти улыбки. В ГОРОНО была скучная работа, поэтому пошутить было всегда приятно, что-то сродни, выпить чашку чая.

 -У нас есть школа номер двадцать один. Там только восемь часов. Никто не берётся.

 Но Николай, уже нашедший одно "тёплое место" с тремя выходными днями, согласился охотно.

 Теперь все силы его стали уходить на режиссуру. Нужно было ухитриться проработать с понедельника по четверг в Доме Народного Творчества Методистом, и не опоздать в пятницу и субботу на занятия в школу. Начались поездки по Удмуртии, встречи с самодеятельными художниками, директорами клубов, дворцов и руководителями ИЗОстудий.

 В пятницу он шёл из школы тихим шагом, но в субботу уже просто еле передвигал ноги. Соседи, случайно встретив его, качали головами и сочувственно говорили Прасковье:

 -Твой-то сын из школы опять пришёл бледный! Уж не болен ли чем?

 Мать смотрела на сына скорбно, просила полежать и говорила одно и то же:

 -И денег не видно, и здоровье не прибавляется!

 Богатство или хотя бы достаток плыли мимо их дома. Не было телевизора, магнитолы, приличной мебели. Даже одежда Николая, уставшего обшивать себя из-за напряжённой работы, выглядела чересчур скромной. Он продолжал по инерции рисовать, но одиночество, окружавшее его при оценке своего творчества, не продвигало мастерство вперёд. Многое он начинал и не заканчивал. Попытки влиться в коллектив профссиональных художников наталкивались на сопротивление, которое было необъяснимым.