Николай Фёдорович частенько перебирал пенсию своими натруженными пальцами, высчитывал, выкраивал, но ни разу даже в голову ему не приходило, что можно из неё выжать тот сок, который помог бы ему увидеть воочию ещё раз ласкающие глаз волны этого замечательного, далёкого моря.

 Сын опять звонил, спрашивал о здоровье, отчего хотелось плакать без слёз, жалеть себя за это неприкрытое одиночество, в котором снова и снова страшила мысль потерять здоровье по какой-то непредсказуемой причине. Николай Фёдорович иногда сравнивал себя с Робинзоном Крузо, вынужденный разговаривать с кошками, как с умными собеседниками. В такие минуты он кидался к компьютеру, щёлкал по клавишам, отводя душу при появлении на дисплее новых, умных фраз, строф и целых маленьких произведений за два или три дня.

 Потом азарт спадал, волна тоски уходила в прошлое, звонок сына опять забывался.

 Иногда разнообразие в тихую жизнь вносили неожиданные визиты какой-нибудь заблудившейся женщины, котороую направили сердобольные замужние подруги к одинокому и, кажется, не бедному пенсионеру. Тогда доверчивый по характеру Николай Фёдорович выставлял на стол домашнюю настойку с цветом вишни, из холодильника выуживал нехитрую закуску, ставил чай или кофе, печенье, и от всей души начинал лечиться от молчанки.

 Гостья не столько пыталась жевать и слушать, сколько с испугом оглядывать ералаш в доме, осторожно переводить разговор на уборку и выброс ненужного хлама на свалку. И вскоре разговор вразнобой надоедал обоим. Николаю Фёдоровичу - о поэзии и изобразительном искусстве, а женщине - о порядке в доме, приличных нарядах и вкусной пище.

 Удивительно, что женщины стремились в мгновение натянуть вожжи и начать управлять не взнузданным мужиком без даже видимого хомута, не имея высшего педагогического образования, но уверенные, что мужику одного лишь и надо - постель и капризы дамы!

 Расставания прикрывались милыми улыбками, обещаниями позвонить непременно в субботу или воскресенье.

 Дверь захлопывалась и визит тотчас забывался обоими. При этом Николай Фёдорович облегчённо выпускал огромное количество воздуха, который накопился в лёгких от сдерживания слишком неосторожных слов.

 Иногда Николай Фёдорович без всякого дела лежал на кровати, смотрел по телевизору душещипательный фильм времён царизма. Фильмы такие режиссёры ставили почему-то с блеском. Сами артисты, наряженные в неописуемо дорогие наряды, проникали в роль, можно сказать, до  кончиков мозгов. Кому же не приятно ощутить себя, хотя бы и в кино, графом, княгиней или даже царём!

 Боже мой! Как люди тщеславны! - думал Николай Фёдорович, когда  видел артиста, в одном фильме игравшего вора, а в этом - генерала.

 И начинал Николай Фёдорович мечтать. Все мечты поворачивались по направлению Лувра во Франции, Дрезденской Галереи в Германии. Италия ему казалась  такой маленькой, что хватило бы одного дня обежать  все её музеи.

 Много ли надо денег для этого не достижимого счастья? И продолжал писать Николай Фёдорович свои опусы, надеясь  на чудо!

 Переночевал Фёдор Иванович на вокзале без минимального комфорта на жёсткой лавке среди немногочисленного соседства, боясь при этом слишком глубоко заснуть. От полудремотного состояния ночь затянулась надолго. Но благодаря этому сел он на первы утренний рейс автобуса и покатил в Ижевск. Как-то само собой забылось обещание Наде не ездить в столицу Удмуртии.

 С одной стороны он ехал просто так, чтобы убедиться, а вдруг есть и живой ещё из тех, кто был ему дорог в далёком прошлом. А с другой стороны то количество лет, которое его отделяло от этой жизни, пугало. Он смотрел в окно на проносившиеся мимо лесные массивы, удивляясь асфальтовой дороге, позволявшей автобусу мчаться с приличной скоростью. Как-то само собой вспоминалось его путешествие на мотоцикле Иж-7 по гравийному шоссе без амортизатора заднего колеса в последние дни перед отправкой на фронт.

 Тогда он, прославленный спортсмен, не нашёл в себе силы объявить о своей болезни. Ему, чемпиону Удмуртии по лыжным гонкам, просто стыдно было пытаться увиливать от священного долга перед Родиной в час испытания. На фронте оказалось с этой "пустяковой" болезнью просто делать нечего. Нерегулярно появлявшаяся кухня превратила его боевой дух в полную боевую непригодность.

 Сегодня ему оставалось только удивляться, что он дожил до глубокой старости и ещё путешествует!

 Возможно, голодная жизнь и ликвидировала его язву желудка?

 Автобус подъехал к Ижевску, и ему во время поворота открылась величественная панорама незнакомого города. В начале девяностых годов двадцатого столетия этот вид города не был таким скромным, как его Акмола в Казахстане. Здесь он мог и заблудиться, как в настоящем столичном городе!

 Автобус въехал на площадь вокзала, остановился. Пассажиры поспешили на выход. Фёдор Иванович пропустил всех спешивших, медленно спустился с крутых ступенек, тяжело присел на ближайшую  скамью, почувствовав, как плохо слушаются онемевшие ноги. Всё было незнакомо. Кругом были камень, кирпич, асфальт и народ.

 Наконец, он встал и пошёл к трамвайной остановке, поминутно спрашивая дорогу. Кто-то отмахивался, думая - не попрошайка ли. Кто-то отвечал обстоятельно Трамвай в Колтому не шёл. Просто такого названия не было на щите, висевшем на проводе. Фёдор Иванович назойливо спрашивал, на него смотрели с загадочным выражением на лицах. Только один мужчина объяснил ему, что если он поедет на первом номере трамвая, то доедет до Четвёртой Подлесной, и там начинается Городок металлургов, который, вроде бы, назывался в его памяти так.

 Фёдор Иванович спросил только, есть ли там лес. Мужчина улыбнулся и  поправил его:

 -Парк Кирова там есть. Но если вы его имеете в виду, то - да.

 Четвёртая Подлесная Фёдору Ивановичу была не нужна. В окно смотреть было бесполезно. Ничто не напоминало деревянного Ижевска. Темнеющий лес на остановке приободрил его.

 Он поспешил к выходу, прошёл мимо общежития Сельхозинститута, повернул в первый же переулок. Справа, недалеко, он увидел несколько деревянных домов. Слева стояли тоже несколько домов. Название - Первая Подлесная он прочитал на первом же доме.

 Ощущение было у него, что это и есть тот дом, но он был более новый, чем тот, в котором он оставил Прасковью. Он прошёл до следующего  дома, но этот дом был большой, незнакомый ему по прошлым годам. Он вернулся к небольшому дому, более похожему на дом Прасковьи и решительно постучал в дверь. Мелькнула мысль, что Прасковья умерла, возможно, с голоду в войну, и новые жильцы построили на этом месте новую избу.

 Мысли его оборвались при звуке открывавшейся двери. Вышла немолодая женщина, подозрительно осмотрела его сквозь узкую щель. Он видел только один её глаз и часть носа. Она не напоминала ему Прасковью.

 -Тебе, старый, чего?

 -На этом месте дом не новый стоял, жила тут Прасковья Лубина с сыном. Не знаете, где они сейчас живут?

 -Так у какой-то женщины отец мой купил этот дом. В домовой книге она имеется, запись-то. Сейчас посмотрю.

 Она ушла. Сердце Фёдора Ивановича учащённо забилось. Было у него такое ощущение, что напал он на след, и вот сейчас женщина вернётся и сообщит важную новость. Женщина вернулась, открыла дверь, подвинула раскрытую домовую книгу к носу Фёдора Ивановича.

 "Прасковья Степановна Лубина выписана семнадцатого февраля 1947 года" - прочитал он запись, потом разглядывал некоторое время и вторую запись - Пётр Фёдорович Лубин, его сын, был выписан в ту же дату.

 -А куда уехали, не знаете? - с надеждой в голосе спросил Фёдор Иванович.

 -Отец-то знал, и мать знала. Так они уже померли. Я не знаю. А вы сходите в Адресное Бюро.

 Это на Советской. Там скажут.

 Женщина закрыла калитку, посчитав, что разговор с её стороны окончен. Она зашла в дом, собралась положить домовую книгу в ящик комода, но что-то вспомнила, стала листать.