В доме, всё ещё прочном, прижились мыши, крысы и кошки. Эти нахлебники жили в мире, погибая только в дни всеобщей борьбы обывателей за чистоту и сохранность дорожающих от инфляции продуктов или по старости.

 Сноса дома при возрождающемся капитализме ожидать не приходилось. В лучшем случае, Николай едва ли мог до этого счастья дожить. Стоимость жилья зашла за все уровни благосостояния российской семьи. Продавались и покупались многократно одни и те же квартиры в старых, изношенных "хрущёвках" и домах Сталинских времён. Риэлтеры выслеживали алкашей и сдавали их "браткам", которые завершали переселение бедолаг в бомжатники или на кладбище без звёздочки, креста и оградки.

 Николаю потребовалось прожить четыре года, чтобы понять, что работа художником закрыта для него навсегда. Устроился он работать столяром в бригаду, немного приврав о своих навыках и опыте. Возраст Николая был критическим, и директор строительной фирмы из сочувствия не стал слишком  вдаваться в подробности, только спросил:

 -Лопаты деревянные сможете сделать? А то у нас все - мастера, а лопат для уборки стружки нет.

 Вопрос был задан простой, но как-то очень уж подходивший к той обстановке, какая царила в стране. Старое Правительство цеплялось за былые методы управления государством, а новые требования времени диктовали метлой и лопатой очищать страну от примитивного мышления старой гвардии.

 Вместо гробов с названием - телевизор, магнитола советского производства появились в продаже японские и корейские телевизоры и магнитофоны. Иностранная электроника вызывала и удивление и восторг. Появились и автомобили немецкие, чешские и американские. Улицы городов наполнились новыми людьми - "челноками", которых правильно надо было называть купцами.

 За границей стали цениться русские иконы и картины тех художников, творчество которых так не понравилось Никите Сергеевичу Хрущёву.

 Дикий набег капитализма в бывший советский порядок застал Николая врасплох. Он не умел ни продавать, ни приспосабливаться.

 Вовка, теперь уже - Володя, стал выше его ростом и ухитрился, не закончив ещё Художественное училище с ожидаемым блеском, обзавестись богатой женой. Он продолжал жить в Свердловске, не думая о возвращении в Ижевск.

 Несколько глубокомысленных  советов сына по вопросам бизнеса во время краткосрочных приездов запали в голову Николая.

 Смерть Сталина была встречена затишьем, которое определяла охрана. Все оцепенели в ожидании перемен неизвестно в какую сторону. Политические распрямились, повеселели, не сомневаясь, что начнутся послабления. Блатные понизили своё геройство. И только Фёдор продолжал равнодушно посматривать на тех и других. Незалеченная контузия с таким неприятным результатом стирания памяти поменяла его характер, превратив в лагерного "зомби".

 А между тем события разворачивались весьма судьбоносные для пятьдесят восьмой статьи, по которой проходили политические. Конечно, мало кто из зэков понимал в политике за колючей проволокой. Всё оценивалось по поведению лагерного начальства и событиям, происходившим в смежных лагерях. Слухи доходили благодаря частым перемещениям больших и малых  партий поражённых в своих правах, а также и  вольнонаёмные ускоряли продвижение "сарафанного радио".

 Где-то в какой-то момент началась негласная проверка дел зэков. Блатных, которые не имели ни богатства, ни вмешательства в политику, как-то легко вдруг объявили амнистированными. Даже пошёл слух, что это дело рук Лаврентия Берии, который цеплялся за пост "Отца народов". Ждали, тем не менее, новой партии политических, которых амнистия почему-то обходила стороной.

 Наверно, Берии было известно больше о пользе политических на самых тяжёлых работах в "зоне", чем о трудовых подвигах "социально близких", то-есть, урков.

 Пятьдесят восьмую это обстоятельство не пугало, но и радовало тоже не очень.

 До Фёдора добрались доброхоты-краснопогонники самым неожиданным для него образом. Вызвали к начальству лагеря и начались допрос за допросом. Сразу выяснилось, что Лжелюбин не знал ни одного из своих родственников. Ни одна фотография его не взволновала. Даже родную мать он не узнал на фотографии в числе трёх женщин.

 -Кто ты, мерзавец? - уже орал майор, не переставая скрипеть сапогами, которые сшил ему Фёдор. - Шпион? Какой разведки? Какой язык твой родной?

 Потом начались побои, к ним добавился карцер. Кормить пообещали после признания своей вины и выдачи тайны заговора и сообщников. Всё шло в чисто сталинском варианте развязывания языка.

 Смерть протянула свои костлявые руки для последнего объятия. Упрямство, с каким Фёдор твердил, что он - Фёдор Игнатьевич Любин, выводило из себя истязателей, не теряющих надежды наконец-то выловить среди своих рабов настоящего шпиона, готового за паршивую пайку хлеба служить проклятым капиталистам Запада и, может быть, даже Америки!

 Не желавшего умирать Фёдора били искусно, долго и болезненно две недели. Совершенно обалдевшего, почти потерявшего рассудок, неожиданно оставили в покое, вернули в комнату к его трём соседям. Для восстановления сил сосед по комнате приносил черпак супа и кусок чёрного хлеба из столовой. Фёдор был уже не в состоянии стоять на ногах. Когда он немного отшёл, появился фотограф, моргнула вспышка магния, "вылетела" из объектива птичка, и наступило затишье, пугавшее Фёдора не меньше, чем вызовы на допрос.

 Куда это затишье могло привести, он не знал и, кажется, не знало само лагерное начальство. Испуг майора был связан с неожиданным арестом Лаврентия Берии, обвиняемого в шпионаже. В бараке начальства буквально обосновался шок. Если уж и Берия, недоступный и неподсудный, попал в опалу нового руководства СССР, то что стоит шпионская деятельность какого-то захудалого зэка Любина? Это обстоятельство, скорее всего, и спасло жизнь Фёдору.

 Надя скоро обратила внимание, что Фёдор не стал появляться к ней в гости, а обувь для ремонта угрожающе накапливалась. Женшины подвязывали подошвы кто лыком, кто верёвкой, и только Наде повезло укрепить разваливающийся башмак проволокой. Она попробовала задать вопрос любовнику в погонах, но в том так сыграло самолюбие, что он обругал её шалавой и запретил вспоминать имя Фёдора.

 Надя помнила, что у них было молчаливое согласие не упоминать имя соперника, но охранник обозлился по другой причине. Ему пришлось оправдываться в кабинете майора, что он не разглядел у себя под носом шпиона.

 Самой Наде грозил этап в  какой-нибудь не близкий лагерь, как только станет ясно, чего ждать от новой власти. Но дальновидный майор трезво оценил мозговые возможности горе-шпиона. Уже через две недели майор сам зашёл в комнату, сел на колченогий табурет, расставив пошире ноги для устойчивости.

 -Начинай работать с завтрашнего утра. Тут один учёный сказал, что если ты потерял память, можешь и не узнать собственную мать. Я, конечно, в это не верю, но на шпиона ты что-то не тянешь. Не такие шпионы у меня ломались. Видно, и правда нечего тебе сказать. Но искать будем. Пока живи и радуйся, что руки у тебя, чёрт побери, не похожи на зэковские.

 Майор встал, отпнул табурет в сторону и вышел. Трое сокамерников выждали ровно минуту тишины и враз стали поздравлять Фёдора с послаблением наказания, которое и само по себе им было непонятно. Два портных и столяр были счастливы, что не нужно будет искать нового сапожника. К ним в комнату вполне мог затесаться кто-нибудь из блатных, и спокойной жизни, почти комфортной для приспособленцев настал бы конец.

 Сам Фёдор теперь понимал, что он - не он, но тогда кто? Концлагерь Гулаг не был тем местом, в котором строго по плану освобождались люди по окончании срока отсидки. При его неизвестном имени лагерь мог превратиться в место пожизненного проживания. Мог он и лишиться положения "придурка" - вполне узаконенной касты узников, избавившихся от лесоповала.