Хотелось со своими стихами, как в молодости, выйти в народ, обозначить себя в обществе.

 но что-то мешало. Была какая-то странность, которая Николаю Фёдоровичу была совершенно непонятна. Было ощущение, что менялась власть, появлялось послабление. С новой сменой власти послабление исчезало. Тогда Николай Фёдорович замыкался в своём доме, друзья тоже обходили его надолго.

 Вся эта борьба за власть как-то задевала, портила ему жизнь появлением каких-то таинственных людей, более похожих на бандитов, но никак не дружелюбных сыщиков.

 Николай Фёдорович работал столяром, удовольствие от работы, конечно, получал, но народ в бригаде был простой, без фокусов, соединялся в дружеском питье водки чаще, чем следовало, что ему не нравилось.

 Как-то один раз пригласили его почитать стихи в Клуб для пожилых людей. Но у него создалось впечатление, что все посетители этого Клуба только желали читать свои стихи, петь песни. И уж совсем у них не было интереса послушать, что же он мог им почитать.

 И Николай Фёдорович забросил всякую мысль куда-то проталкиваться в этой Новой России.

 Всё было против него - власть, друзья и даже родственники. Сын Володя подолгу не звонил,

 появлялся из небытия неожиданно.

 Потом снова исчезал надолго. Однажды он встретил дочь. Виктория сразу зачастила о деньгах. Он сходил в гости. Внук похвалился, что он уже в свои одиннадцать лет пил шампанское. Сама дочь на радостях в туалете выкурила полдюжины сигарет. Она становилась всё пьянее. Николай Фёдорович уяснил себе только, что дочь закончила восемь классов и

 на дальнейшем образовании поставила жирную точку.

 Дальнейшее общение с дочерью для него было бесперспективным. Голодать снова не хотелось.

 Сколько можно помогать? Женщина она у же в годах, сама должна как-то шевелиться. Так думал Николай Фёдорович, экономя на всё то, что могло предоставить ему  вознаграждение частной фирмы за обработку древесины.

 Не было никаких надежд в это сложное  время на дополнительную радость, кроме круга недорогой колбасы, сладкого торта и бутылки шампанского к Новому году. Сам Николай замечал множество бомжей, жизнь которых никого не интересовала. И у него создавалось впечатление, что жизнь его не так далека от прекрасной. Ведь он имел свой дом, баню и даже садоогород.

 Этот садоогород он получил, хотя по положению в законе не имел права. Но так как садоогород имел четыре сотки, а его приусадебный участок не превышал две, то он проскальзывап в этом законе на общих основаниях.

 Садоогород, конечно, весь зарос вишнями и бурьяном. Сосед всячески помогал расти на участке всякой гадости, упрашивал продать, на что Николай Фёдорович всегда отвечал отказом.

 Вокзал в Сарапуле, как и в первый приезд, Фёдора Ивановича не встретил таким же движением, как в столице Удмуртии. Город стоял на берегу Камы, но особенного движения гостей и туристов в нём не ощущалось. Скучный заштатный город, напоминавший Акмолу, однако действовал успокаивающе. Всё же это была его родина, здесь прожиты были детские и юношеские годы. Воспоминания, пока он ждал автобус Сарапул-Алнаши, захлестнули его воображение.

 В полудремотном состоянии, которое сопровождало его организм всю эту поездку, вспоминал он мастерскую отца, когда тот, ещё крепкий мужчина, на довольно примитивном оборудовании изготовлял мебель с такими соединениями, что углы комодов, шкафов и горок, казалось, выполнены из монолитного куска дерева. Покрытые политурой и всевозможными лаками. которые изготовляли тоже умельцы, скрывавшие секреты рецептов из поколения в поколение, эти мебельные шедевры расхватывались заказчиками быстро.

 Фёдора Ивановича профессия столяра-краснодеревщика в детстве за душу не трогала. Строгать и пилить ему тогда было не по силам и, чтобы время зря не пропадало, отец отдал его сапожнику в подмастерье. К удивлению родителей сынок к этой профессии пристрастился.

 В церковно-приходской школе ещё дополнительно проявился талант художественный. Фёдор Иванович в полусне улыбался, вспоминая, как вырисовывал всевозможные сапожки, туфли на манер сказочных.

 Педагог просил его рисовать что-нибудь интереснее и непременно выше этих сапог. Тогда к сапогам добавлялись фигуры вельможей и дам в роскошных платьях. Отец смотрел на эти рисунки и уже подгадывал, куда лучше определить сына. Он стал заказывать сыну рисунки мебели, что Фёдор Иванович исполнял с удовольствием. Ему нравилось, что этот труд давал мгновенный результат. Над шкафом, нарисованным быстро, отец возился не меньше недели.

 При этом ему приходилось тащить тяжёлую доску, распиливать её вдоль на несколько брусков, а потом фуганком выравнивать до идеальной прямизны. Но самым трудным было выпиливать пазы, вырубать стамеской проёмы да чтобы две детали будущего изделия сплелись так плотно, чтобы ни один заказчик не стал морщиться при сторговывании. Так что рисование увлекло не только Федю, но и Нину.

 Та, насмотревшись, как у брата ловко получается, и сама попробовала вполне успешно. Дочь отец всерьёз не воспринимал, но Федю надеялся приставить к своему ремеслу. Правда, Катерина, мать Феди, прожившая в гувернантках при доме Елабужского купца до замужества, была свидетельницей того, с каким уважением и почтением относились господа к художникам.

 Она лелеяла мечту видеть хоть кого-нибудь из троих детей мастером кисти и красок.

 Уж очень нравилось ей смотреть тогда, как кто-нибудь  из пригретых купцом художников превращал пустой белый холст в красивый пейзаж. Она даже научилась это слово при беседах с соседками вставлять как бы между прочим, отчего её считали от конца улицы, начинавшейся у леса до конца у берега Камы учёной. Сам Иван Николаевич самоучкой постиг грамоту, учёных слов избегал, писал грамотно, отчего и Фёдор Иванович, проучившись четыре года, отцу показывал в своих тетрадках только пятёрки.

 Тоня, старшая из трёх детей, пошла по какой-то непонятной линии. Способностей к рисованию не показывала, лицом ни на мать, ни на отца не походила. В семье старались вопрос этот не поднимать. Сам  Иван Николаевич никогда Катю не попрекал приносом в подоле, так как купец полностью оплатил венчание, дал богатое приданое за Катериной.

 К тому же невеста была моложе сорокатрёхлетнего жениха на восемнадцать лет да и не дурна собой.

 Такие браки при царе были не редкостью, богатые это себе допускать позволяли, и в этом, как показала жизнь в дальнейшем, было не так уж и много порока.

 Всё порушила Советская власть. Мечты родителей остались мечтами. Феде к концу двадцатых годов уже надо было отбрыкиваться от отца, который вышел в отставку, на беду для семьи, в чине унтер-офицера. В этом маленьком чине самым опасным для слуха было упоминание слова - офицер! Солдаты в царской армии терпели более всего именно от этого младшего офицерского состава.

 Да и мать Феди, стремившаяся выглядеть учёной и любившая рассказывать любопытным кумушкам, как она прекрасно жила в купеческом доме, после революции добавила опасности для судьбы семьи. Спасала только профессия Ивана Николаевича. Успел он наделать прекрасных изделий из сосны и берёзы всем нужным людям, пристроившимся к новой власти.

 Да и городок Сарапул был далеко от бушующей страстями Москвы, тем более, что сюда, в Удмуртию и ссылали многих сопротивленцев после семнадцатого года.

 Конечно, могли бы и расстрелять унтер-офицера, когда бы нашёлся ветеран, послуживший под его началом в армии, порасказавший о его зверствах, если бы такие были. К счастью, такого не обозначилось, но всё-равно таскали же на допросы Ивана Николаевича те, кто  и гвоздя-то забить в доску не умел по причине откровенного алкоголизма и природной лени.

 Катерина по этой причине вздрагивала при каждом стуке в дверь с улицы, при падении чашки на пол из рук детей своих. Она вообще стала настолько пугливой от постоянного ожидания, что и её потащат на допрос, что и умерла, наверно, со страху, не дожив несколько дней до смерти И.В.Сталина.