Именно тогда Анныч понял, что эксплуатироваться негодяями может любая, самая светлая идея.
Словом, весь этот сброд, который ненавидел труд, борьбу, боготворил безделье, порок и холуйство, был Аннычу так же глубоко антипатичен, как и те, кто хвастался богатством и презирал нищету. Инстинкт труженика был в нем неистребим.
Изо всех сил Анныч выбивался, чуя под ногами бездну, держась за артели рабочего люда, исповедуя их заповеди и придерживаясь их обычаев и навыков. Он наконец скопил немного денег и уехал в деревню. Приобрел у сельского мира земельный надел в пять десятин, купил лошадь. Ему нарезали усад. Варвара рассадила яблони и груши, разбила огород, завела кур. Трудно дать представление о той степени скопидомства, до которой доходят крестьяне, когда стремятся выбиться в люди. Не зажигали огня, чтобы экономить на керосине и спичках. Ходили даже босые и, только выходя на улицу, обувались в лапти. Клали в хлеб лебеду, осиновую кору, мелкую мякину. Яйца, масло, овощи из огорода, яблоки из сада — все это шло на рынок. Не знали ни нижнего белья, ни мыла. Дров не покупали. Варвара ходила с детьми в барский перелесок и собирала там хворост. Дети весной ползали по оврагам, собирали щавель и крапиву, из которых варили щи. Зимой питались черным-хлебом и кислой капустой. Масло растительное и то было исключено. В доме никакой мебели, кроме деревянного стола и самодельных лавок. Спали на рогожах, без подушек, окутывались старой одеждой. Несмотря на это, в доме царило полное довольство, счастьем сияли глаза детей. Варвара не ходила — летала. Первый раз за всю историю села видели люди, как батрак с Голошубихи завел свою землю и свою лошадь.
Лошадь обожали, ею гордились, за ней ухаживали, ее ласкали, ее мыли, чесали, гладили, украшали лентами, ее видели во сне! Дети вскакивали по ночам и убегали в ночное, доглядывали, как пасется их старый мерин Васька. Надо было видеть их торжество, когда с поля возвращался отец и проезжал на мерине по улице, на которой первый раз колесо телеги примяло траву. Дети стремительно неслись навстречу, бросались с лету в телегу, брали в руки вожжи и на глазах у изумленной бедноты, понукая лошадь, подъезжали к своей избе. И тут уж всей семьей распрягали: кто нес дугу, кто хомут, кто чистил Ваську, кто совал ему отборный кусок хлеба. Мерин был старый, работящий и умный. Он сразу полюбил всю семью и охотно шел на голос не только взрослых, но и детей.
Анныч обрабатывал свои пять десятин да еще у барина арендовал исполу[159] пять. На другой год на скопленные средства приобрели корову и ягнят. Но все молоко продавали, дети пили только сыворотку. Но и тем были счастливы. В хлеву дышала корова, в избе пахло парным молоком. Хлеб тоже продавали. Словом, все. Накопили теперь на новую избу. Мечтали и грезили переселиться в новую избу на улице зажиточных крестьян. Сговорившись со старостой, Анныч уже облюбовал себе место выморочного[160] хозяйства. Только бы перебраться. Как вдруг случилось несчастье, обычное в крестьянском быту. Васька вернулся с околицы не вовремя, открыл клеть, разорвал мешок с пшеницей и ею объелся. Когда хозяева, пораженные как громом, увидели мерина, он уже лежал со вздутым животом и подыхал. Разбухшее в животе зерно распирало его внутренности. Анныч не выручил даже за кожу. Ее взял себе живодер за то, что ободрал тело животного и свез его в Дунькин овражек. Семья ужасно горевала. Варвара вопила целыми днями. Дети с испуганными глазами сидели по углам. Анныч целыми днями бесцельно бродил по двору, по огороду, по саду, думал забыться в работе и бессмысленно перекладывал упряжь Васьки с одного места на другое, хотя дел было много. Рожь стояла неубранной, поспевали овсы, на очереди была жатва и молотьба. А что делать без лошади? Зарывайся живым в землю.
Местные кулаки, пользуясь его бедой и чуя наживу, предлагали условия помощи, сводившие на нет весь его годовой труд.
Погоревал Анныч с женою и пошел на отчаянный шаг. Продал корову, овец и кур, остатки наличного хлеба, бабью сряду и собрал денег на новую лошадь. Пошел на базар. Он знал, что никто не мог продавать хорошую лошадь в коренную мужицкую страду. Цыгане-менялы продавали на базаре брак, надували простофиль-мужиков. Одры их были беззубы, ободраны, их самих надо было вести под уздцы, чтобы они не упали. Анныч и Варвара выбрали самую резвую из лошадей. Цыган запряг ее и лихо прокатил по улице. Лошаденка и без кнута бодро бежала и даже не хотела останавливаться. Анныч купил ее. Но когда подъезжал к селу, пыл ее иссяк. Сперва она пошла шагом, потом остановилась. Анныч похолодел от предчувствий. Сельчане сбежались на выгон. Опытные мужики сразу определили, что лошадь к моменту продажи была напоена водкой, а сейчас выдохлась. Кое-как ее довели до двора. Неделю выхаживали, поили и кормили вволю, сами недоедали. Когда вывели на работу, сразу обнаружились все ее качества. От дурного обращения и воспитания она страдала «норовом». Или внезапно останавливалась на дороге, или вдруг на работе пятилась назад, или шла вовсе не в ту сторону, куда ее посылали. Кроме того, она лягалась. Ребятишки боялись к ней подходить, и Анныча она ударила в лодыжку так, что он лежал два дня и охал. Все возненавидели ее.
На лошади нельзя было работать, но и продавать ее нельзя было, никто не брал. Чтобы сбыть ее, надо было ехать за Волгу, на дальние глухие базары. Пока Анныч ездил туда да продавал ее, перезрела рожь и осыпалась. Урожай пропал. Лошадь он кое-как продал за бесценок. За бесценок продали все яровые хлеба на корню.
И вот уже Анныч отправил ребятишек с сумой, по миру. Иначе угрожала голодная смерть. Всю землю свою сдал в аренду. Сам поступил работником к попу. Пересказать, как бедствовали и как опять копили на лошадь, — не хватает сил. Снова Анныч стал обрабатывать свою землю, дети ушли в пастушата. Снова купили корову, мелкий скот, купили сруб для новой избы. Поставили избу на новом месте, посередине села. Пришла наконец желанная пора. Новая изба, своя скотина, работящая жена в доме, взрослые дети. На улицу выходили в обновках. В амбарах — хлеб. Но все, что за лето зарабатывали, за зиму проживали: кормили скот, ремонтировали двор, погреб, амбар, сарай, чинили сбрую, телеги, сани. И часто, ворочаясь на постели, Анныч думал: до каких пор будет это продолжаться, чтобы изо дня в день только и бороться за то, как бы к весне не разориться, как бы свести концы с концами, как бы не опуститься на дно, сохранить опять мнимую независимость хозяина, не попасть опять на Голошубиху. Тревога не покидала его даже в дни наибольшего благополучия. Уже женил он ребят и взял справных девок, уже Варвара в обновках щеголяла по улице, вместо одной коровы на дворе стало две, вместо десятка овец — полсотни. Анныч стал арендовать у барина не пять, а десять десятин. И управляющий Карл Карлович, который упек его когда-то на каторгу, уже отвечал на поклоны. Все было хорошо. Но тайная, скрытая от всех тревога не оставляла Анныча. Он видел, что это благополучие существовало только для того, чтобы нужда ударила потом оглушительнее. И верно. Грянула война. Сыновей забрали. Лошадь отписали на войну. Об аренде нечего было и думать — одни руки. Осталась целая изба внучат. Обе молодки заняты с ними. Работник, стало быть, опять один. Недостача всего. Дороговизна. Деготь, гвозди, кожа, керосин стали почти недосягаемы. На базаре солдатки громили магазины с мануфактурой. Шли плохие вести с позиций. Конца войны не было видно. Он пробовал вводить агромероприятия, читал книги и делал опыты. Но какой смысл было это делать? Он боролся на своей полосе с сорняками, а у соседа рядом их было множество, и они обсеменяли все поле. Какой смысл унавоживать землю, когда мирские пределы сводили на нет все старания отдельного хлебопашца. Какой смысл заводить было мужику машину, когда на узких полосках ее нельзя было применить.
Сколько забот, сколько душевного зуду! И вечный страх, что не сведет концы с концами. Анныч видел, что некоторые поднимались и выше, как Канашев и Пудов, да ведь сколько их было? На каждый такой случай — улочка бедняков вроде Голошубихи. Легче упасть на дно и там потонуть. То же и в городе, то же в деревне.
