— Водку я не пью и работниц не потчую...

Он вынул из кармана черствый крендель, сдул с него крохи махорки и сунул ей в руку:

— На, покушай.

— Благодарствую. Второй день не евши.

Зверево село большое, с просторными выгонами, с пятью мельницами, — две из них водянки. Славится оно испокон веков крепкими мужиками, жадными к работе. После графа Орлова-Давыдова перепали к ним поемные луга и чернозему вдосталь. Зверевские мужики выращивали справную скотину, любили ходких жеребцов, с полянами не роднились и говаривали про них:

— Полянцы выдумщики век, про полянцев присловье есть — немытая, некрытая, лыком шитая...

Покатились Парунькины дни одни за другим, схожие меж собой, как две горошины.

Утром Парунька вставала вместе с хозяйкой, — доила коров, выгоняла в стадо скотину, колола дрова и нянчилась с ребенком, если старшая дочка хозяев еще спала. Хозяин целый день стучал перед избой, починяя телеги. После завтрака Парунька переносила с ним колеса и жерди к избе и обратно в сарай, откидывала навоз на дворе с проходов, чинила сбрую.

Под вечер она стирала пеленки и хозяйское платье, мыла два раза в неделю полы, носила воду в кадку для скотины. Ложилась поздно в кути на хвощовой подстилке, укрываясь своей одеждой. На усталь не жаловалась никогда — хозяева в жнеях этого не любят.

По воскресеньям разряженные девки кружились на околице. Слышалась зычная удаль гармоники и крики, — то играли в горелки[77] и «кошку-мышку».

Хозяин покупал фунт подсолнухов, а хозяйка чашечкой делила их на столе — всем поровну. Все до одного выходили тогда к избе. Собирались бабы и мужики, толковали про посевы. Парунька должна была присматривать за младшеньким.

Однажды под вечер хозяйка отпустила Паруньку погулять. Девки рядом сидели на бревнах в проулке, парней с ними не было. Сцепившись руками, тихонько качаясь корпусами взад и вперед, они пели:

— Мир вам на гулянье, — сказала Парунька.

— Иди-ка, Пашенька, к нам, — ответили девки, все почти знакомые Паруньке. — Скажи-ка, как у вас погуливают.

— Мало гуляю.

— Что это?

— Так, надоело... Все одно и то же.

Парунька заметила, что в конце ряда хитро шушукаются. Потом одна из девок спросила:

— Верно ли, у вас, в Поляне, быдто девка отравилась, аль хвастают?

— Подруга моя, — ответила Парунька, — отравилась.

На конце зашушукались смелее.

— А што бают, у вас девок много брюхатых, быдто бы все девки ходят тяжелыми...

— Пустяки это. А беременеют девки и у вас, наверное.

— У нас, положим, этого нет, — обиделись девки. — Разводятся много.

— А почему разводятся?

Девка с конца ряда огрызнулась:

— Комсомол мутит, вот и разводятся... Комсомольцы против венца. А без венца нет и свадьбы. Сойдутся без венца, бог счастья не дает...

Парунька ответила:

— Неужто такие у вас комсомольцы-то?

— Везде они одинаковы, голубушка.

— Нет, не везде...

— Уж ты не комсомолка ли? — едко спросила девка.

— Другой месяц, как записалась.

Девки зашептались разом, захохотали.

— Ба-а-т-юшки... Уже не от комсомольца ли ты понесла?

Паруньку словно ошпарили кипятком. Как могли разгадать тайну, известную ей одной?

— Откуда это вы взяли, девки, что я понесла?..

— Не за морями живем, матушка. Худая слава быстро бежит.

Парунька пошла от девок прочь.

Хозяин уже храпел в чулане. Хозяйка укладывала ребенка. Было душно в избе, пахло пометом и печеным хлебом. На деревянном примосте[78] возилась хозяйская дочь.

Парунька скинула сарафан, грохнула опорками и подошла к окошку.

О стекло тихонько царапала ветками старая береза. Улица вся была залита сумерками, серело небо. За стеной далеко как-будто кто-то вздыхает.

— Кажись, божья воля, — говорит хозяйка, — сходи, Парка, подставь кадки под овес. Даровая вода для поливки.

Парунька шаркает опорками, хлопает дверью.

Небо раскалывается надвое, в ярком отсвете клубятся черные, как сажа, облака, скрипят яблони в саду.

Вслед за этим точно горох сыплется сверху на крышу, а по улице шелестит струями тяжелый ливень.

Парунька стоит на крыльце, неподвижно глядит в глубину весенней ночи и думает о своем. Страдная полоса жизни расстилается перед ней бесконечно: как обойти ее, и где тропа собственного счастья? В книжках у Федьки пишется понятливо и определенно — какой жизнь должна быть хорошей... А как она должна быть такой, Парунька не знала.

На следующей неделе городили прясла и перетрясали в сарае мякину. Хозяин был сердит и не разговаривал с Парунькой. У хозяйки упал в кадку ребенок, и она тоже ворчала на кого-то. Парунька чувствовала, что на нее.

А в субботу, когда по случаю приноса Оранской Богородицы Парунька подмывала пол в избе и в сенях, из подклети услышала она тихий разговор хозяина с хозяйкой:

— Знаю, что у тебя на уме, — говорила хозяйка.

— Лазила разве на мой ум-то?

— Не видать бы ее глазами моими...

— Что за притча?

— Подумай хорошенько — ведь дети у нас, хороший дом...

— Я за ней как за каменной стеной... Дело в руках горит. Живая, как огонь. Дети не нарадуются, так около нее и вьются. Лошадь и та к ней ластится, сама на ее голос идет.

Раздался шлепок, что-то грохнулось:

— Старый бес! Захвалил гулену-девку. Вижу я, как ты бесстыжие свои глаза на нее пялишь!

Хозяин робко оправдывался:

— Да ну тебя! Наплюй на это. Про девку лестно подругам растрепать напраслину. А бабы и рады, подхватят клевету, да еще прибавят. Где мы такую добудем? Золотая работница. Натерпелась в сиротстве-то, испытала всякой всячины — и холоду, и голоду, и горе-обид. Известно дело, ее, как собаку, — только приласкать, она гору своротит.

Хозяйка забубнила пуще:

— Говорят тебе, рассчитай. Верно ли, нет ли говорят про нее, а лучше всего вовремя остеречься.

— Что она кому сделала, чем помешала кому?

— Да хоть бы ничего не сделала, да дурная о ней слава, и тем виновата. Еще подсветит дом, раз село подсветила.

— Да ведь и ее хата, говорят, горела. Неужели нормальный человек будет поджигать свою хату? Сама посуди. Подумай.

— Мне думать некогда. Чтобы сегодня же и духу ее не было. Уволь ее ради моего спокойствия.

Хозяин заговорил жалобным голосом:

— На что это похоже — вдруг ни с того, ни с сего хорошего человека взять да из дому выгнать.

— А я говорю, выгони!

— Как?

— Так! Ты знаешь, как выгоняют.

От волнения Парунька выронила мочалку из рук к перестала мыть пол. Голоса жены и мужа сливались в один ручей сердитых препирательств. Ей хотелось тут же кинуться в клеть, бросить в лицо хозяйке грязную тряпку и убежать. Но она погасила в себе это желание.

Голоса затихли. Прошел хозяин, отвернув лицо в сторону, за ним проплыла хозяйка — в пространство сказала:

— Завтракать скоро.

Сполоснув холодной водой пол, уже набело, Парунька вымыла в шайке ноги, выплеснула грязную воду за крыльцо и распустила сарафан.

За столом ее дожидались. В огромной плошке дымился горох, перед каждым лежала ложка, ломти хлеба.

Парунька села на лавку рядом с хозяйской дочерью. Хозяева сидели напротив.

— Уважь, матушка, божье-то обличье в себе, — вдруг сказала хозяйка.

Парунька, зардевшись, вскочила из-за стола и по всем правилам перекрестилась и прочитала «Отче наш». Хозяйка ела ее глазами.

Нудно ползли минуты, одна тяжелей другой. Чавканье и сопенье заслоняли остроту ожидания.

После гороха ели картошку с салом. Хозяин шумно опускал корявую щепоть в плошку, выскребал засохшие половинки картофеля о сальное дно и обсасывал пальцы.