— А я слышала, — говорила девка, подпоясанная солдатским ремнем и в шапке-ушанке, — Семенова жена, чужестранка, пошла доить корову, а села под быка...
Раздался общий хохот. Все старались рассказать какие-нибудь небылицы про Семенову жену, которые в изобилии сочинялись на селе.
— В штанах ходит, в штанах спит.
Бабы гоготали во всю мочь, смех перекатывался через стены мельницы и достигал теплушки. В теплушке сидели и курили мужики.
— Ишь как их разбирает, сплетниц, туда их в качель, — говорили мужики.
— Теперь Семенова жена с учительницей девок на свой манер образуют. Парунька уже записалась в их организацию, — продолжала та же девка свой рассказ. — Теперь она — общественная.
И от оглушительного смеха задрожали стены.
— А как же ей быть, коли замуж она выйдет? — спросила тихо сидящая девка в самом углу. Она была всех моложе и разговоры эти слушала с трепетом.
— Наши девки умеют вылезать сухими из воды, — сказала Устя Квашенкина. — У каждой, которая до замужества вволю нагулялась с парнями, если выйдет замуж — давно запасен ответ.
— Наташку жалко, — сказала старуха. Богатая девка как-нибудь выкрутится, а этой хоть в прорубь головой... Сирота... Беднота... Сухота... Всяк такую только на смех подымает...
— Наташка день ото дня пухнет, — сказала тоже с сожалением девка в шапке-ушанке. — И до сей поры не вспомнит, кто будет отец ее ребенку-то.
Ванька пристально поглядел в окошечко и сказал:
— А ну, бабы, с мешков долой. Сам едет!..
Все сразу стихли. Повскакали с мешков и отряхнулись. Ванька засуетился, стал засыпать в бункер зерно, притворяясь уж очень занятым.
Канашев вошел в мельницу. Проверил работу жерновов, ход воды, размол зерна нашел недостаточно высококачественным, затворил воду и наладил все поставы вновь.
— Я старик, мне надо только три аршина земли, — сказал он сыну. — Ты в это дело больше вникай.
Он рассыпал кругом соленые остроты, обделил девок и баб пряниками и каждую похлопал по спине. Про Устю сказал:
— Ядреная баба, капитальная.
Проверил, чисто ли вытрясены мешки. Выбил из них мучную пыль, набралось с пригоршню. Потом обмел веником окна, ларь, тоже набралось с пригоршню.
— Утери есть, — сказал он сыну, каменно стоящему у дверей. — Если на каждой мельнице да каждый день будет по стольку разбрасываться, так это по всей России потерь — миллионы пудов.
Все принялись старательно сметать и сдувать мучную пыль с предметов, еще нагребли с пригоршню.
— Хлеб надо уважать, — говорил он. — Хлеб всему голова. Хлеб — кормилец. С хлебом встречают русские люди друг друга, с ним же провожают. Хлебу воздают хвалу перед обедом, в уме пахаря постоянные заботы о хлебе. О хлебе он молит бога, хлеб у него на столе, сноп у него в углу, под образами, когда выжмутся. Хлебом мы вскормлены, ребенку и тому дают жеваный крендель с самых ранних месяцев. С хлебом мужик нигде не расстается. Едет ли в город, на базар ли, в другую ли деревню — берет ломоть, а то и каравай. Рабочий человек с уважением держит хлеб в руках, когда его режет. И странник, идущий по тропам с котомкой в руке, у ручья крестится перед караваем. Караваем благословляют, встречают с хлебом-солью знатных и дорогих гостей, с караваем женят. И даже дети играют в игру «каравай», который «вот такой вышины, вот такой долины». Да и сама наша пресвятая Москва знаменита калачами и блинами...
— Да уж верно, Егор Лукич, — соглашались бабы, — на хлебе проживешь, на конфетках не проживешь.
Потом Егор проверил записи помола, оглядел опять места под крупорушку, шерстобитку и лесопилку, которые ладил ставить с весны. Затем поговорил с приезжими на мельницу мужиками. Подошел к нему мужик, стал просить взаймы на свадьбу...
— Погоди женить. Осенью свадьба дешевле.
— Время не годит. Невеста непорожняя, Егор Лукич.
— Не дам! — отрезал Егор. — Жених, видать, сам дурак да дуру возьмет, будет два дурака, арехметика непривлекательная. Сделай сыну рукопашное внушение.
Егор повернулся к нему спиной. И в это время бухнулся в ноги Егору другой мужик, растерзанный на вид. Его звали Казанок.
— Корова пала. Не успел, Егор Лукич, должок вернуть. Обожди...
— Время не ждет. И разговоры не разговаривай, подавай деньги без промедления.
— До нового урожая только. Егор Лукич... Как перед богом... Первые снопы тебе...
— У тебя телка есть?
— Есть.
— Веди телку.
— Малы дети. Егор Лукич...
— Прежде чем заводить малых детей, надо подумать было, есть ли их чем кормить...
— Сделай божескую милость...
— Уговор дороже денег. И бог тут не при чем... Бог глупым не потатчик. Обещал вернуть весной — умри, а слово сдержи. Так и бог велел.
— Осенью с лихвой отдам...
— Э, чудак. Гривна в кармане дороже рубля за морем...
— Ну дышать нечем. Краюхи хлеба нету.
— Хоть в нитку избожись, не поверю. Ну, ладно. Обожду. За это дохлую корову дашь...
— Спасибо, отец родной. Век буду бога молить...
— Смотри... Копейка вон как достается. Минутки спокойной нету. Мотаюсь целыми днями. Меня обманешь — и бога обманешь. Носи в сердце страх божий. Без страха — никуда.
Егор пошел от него прочь, а мужик все стоял и не надевал шапку.
Вернулся Егор Лукич домой вечером. И вызвал работника в лавку: Яшка стоял, а Егор сидел на бочке с рыбой.
— У Казанка корова сдохла, — сказал хозяин. — Обдери ее да свези по утру в город. Там сожрут. Люди без понятия. Лягушек едят, всякую мразь — устрицы... морских раков — словом, всякую мразь и падаль. Заколи козу, продавай за баранину.
— Догадаются. У козы мясо постное, синее, сухое...
— Кто там чего поймет. Наложат в ресторанах специй и еще хвалить будут...
— Ладно, хозяин, заколю, свезу.
— Что слышно на селе?
— Говорят, свету конец скоро.
— Дураки. Кому плохо, тот о смерти и думает.
— Дескать, всего недостача: гвоздей, ситца, звезд на небе и тех меньше стало.
— Бабьи сказки. Кто там их наверху считал?
— Мор, болезни... Бабу нашли мертвую под мостом, без паспорта, теперь ожидают — приедут власти.
— Нищенка?
— Видать, побирушка.
— Ничего не будет. Кабы дельный человек был мертвым найден, это всех бы встревожило. Что касается болезней, мора — это знамение. Всегда помни о наказаниях свыше. Он порядок любит. Он хозяин на всем свете. Ему надо беспрекословно повиноваться... Еще что слышно?
— Матвей-дурачок говорил, якобы в чужих землях машину выдумали хлеба орошать. Подтянул облако, вот тебе и готово.
— Хвастает. Премудрость божью не пересилить.
— Это бабы передавали.
— Бабы? Научные люди давно определили, что бабий мозг достигает только двух фунтов весу. Дальше.
— Ревизия к свату Василию приехала, волостной член Петр Петрович. Насчет нашей скупки беспокоятся. Не иначе, как эти наши комсомолы подкапываются под тебя, Егор Лукич... «Сельская кооперация должна вырвать торговлю на селе у частника», — говорит Лобанов...
— Лобанов думал — капут нам... Нет! Наверху иначе рассудили. Да и в волости умные люди завелись... Петр Петрович — рассудительный работник. Выставку продукции лучших хозяев волости хочет устроить... Выставка покажет — кто первый и нужный человек на селе... Скажи старухе, чтобы самой лучшей закуски поставила... копченый балык с нижегородской ярмарки, пирог с груздями... земляничное варенье... А ты развесь портреты по стенам, везде, даже в конюшнике.
Обертышев Петр Петрович, член волисполкома по земельным делам, при царе был волостным писарем, другом урядника, при Керенском был эсером, при Советах в кандидаты ВКП(б) прошел. Маленький, юркий, с глазами хорька, с хищным взглядом, заявился к Канашеву вечером. Потирая руки и покрякивая, дал снять Канашеву с себя лисью шубу, конфискованную у купца Сметанкина «для разъезда волостных работников», и молвил весело:
— Как торгуем. Егор Лукич?
— Канитель одна, а не торговля, — ответил Канашев. — Налоги замучили. При Николае-дураке было вольготнее...
