Когда я приехал в 1976 году и встретил его, то сказал: «Геронда, у вас большая слава в миру». Он ответил как обычно, смеясь, очень весело, и в то же время: «Сейчас, когда ты сюда поднимался, видел помойку?» (она была в Карее). «Видел… » — не понял я, к чему это. «Там, на помойке в Карее, много консервных банок из‑под кальмаров, и, когда заходит солнце, они блестят. То же происходит и с людьми. Они видят, как блестит солнце на консервной банке, которой являюсь я, и думают, что это золото. Но если подходишь ближе, чадо мое, то видишь, что это консервная банка из‑под кальмаров». Он говорил это шутя. Однако после, когда мы разговаривали серьезно, иногда со скорбью произносил: «Для меня, отец мой, самый большой враг — мое имя. Горе человеку и особенно монаху, который “приобретает имя”. Потом и он не имеет покоя, и другие люди начинают выдумывать разные вещи, которые часто не соответствуют истине. Так он становится предметом пререканий».
Вереницы людей посещали его келлию. Как только приходил автобус в Карею и оформляли разрешение на пребывание здесь, все сразу же устремлялись к отцу Паисию. Он был первой целью, первой остановкой. Иногда, когда случалось, что он не открывал, я удивлялся. Тогда старец говорил мне: «Мы помолимся, и если Господь нас оповестит, то откроем».
Для старца главнейшим деланием была молитва. А после того — служение людям. При всех своих страданиях и скорбях он как бы не имел плоти. Не знал, что значит сон, что такое отдых. Он всегда был благорасположен и всегда готов был в свое сердце принять человеческую боль. Помню, в 1981 году, после ночной рождественской службы, мы беседовали и он объяснял мне, как велика любовь Божия. Любовь Божия, говорил он, живет в человеке как огонь. «Несколько лет назад, — поделился он сокровенным, — так сильно горела во мне эта любовь, что кости мои таяли как свечи. И однажды на меня снизошла такая благодать, что я упал на колени и не мог дальше идти. Я боялся даже, что меня увидит кто‑нибудь и не поймет, что с мной случилось». Спустя восемь лет эта великая любовь преобразовалась, не оставляя его конечно, в великую боль за мир. Видимо, с тех пор, сделавшись вместилищем Бога, старец посвятил себя страждущим.
К отцу Паисию приходили люди всех сословий. Образованные и необразованные, епископы и простые монахи, представители других вероисповеданий…
Обычно и самые места, где он жил, были невообразимые; келлия Честного Креста была настолько отдаленной, что я помню, насколько мог охватить глаз, мы не видели ни одной другой келлии вокруг. Пустыня. Помню, старец говорил мне: «Если услышишь какой‑то шум ночью, не бойся. Это кабаны и шакалы».
Известно, что вся жизнь старца прошла в болезнях. Помню, когда у него были сильные головные боли, он прикладывал ко лбу пластыри, чтобы ослабить их. Иногда, когда заболевали мы, он говорил: «Послушай, что я тебе скажу, отец мой, мне моя болезнь принесла намного больше пользы, чем здоровье». Несмотря на болезни, он никогда не пренебрегал своими обязанностями. Он вершил свой подвиг до полного изнеможения. Помню, в монастыре ночная рождественская служба продолжалась примерно десять часов. Старец весь день принимал народ и совсем не отдохнул. Всю ночную службу он простоял. Я сидел рядом с ним и ждал, когда же он сядет. Он ни разу не присел за всю ночь. В какой-то момент он мне говорит: «Не можешь немножко отойти? Ты — полицейский!» Он понял, что я стоял рядом с ним и ждал, когда он сядет.
Его любовь щедро распространялась на каждого, кто к нему приходил, особенно на скорбящих и на молодежь. Один случай произвел на меня особенно сильное впечатление. Это было в 1982 году, когда на Святую Гору приехал некий из Афин молодой человек, полный тревоги, разочарованный в своей жизни и в своем окружении. Одет он был неопрятно; все свидетельствовало о неустойчивости и беспокойстве молодого человека. Я повел его к отцу Паисию, они поговорили, и потом он уехал.
Спустя два–три месяца он вернулся и плача рассказал мне следующее. В Афинах, когда у него были какие‑то неудачи и на него напали печаль, уныние, он сел на мопед, чтобы поехать куда‑то и свести счет с жизнью. Он ехал на большой скорости и говорил: «Никого нет в мире, никто меня не любит, не интересуется мною, лучше мне погибнуть, покончить с собой». Он выехал из Афин и продолжал ехать по дороге с мыслью о самоубийстве. Внезапно его мопед остановился безо всякой видимой причины. И в то же мгновение он увидел перед собой отца Паисия, который ему говорил: «Остановись, не делай этого». Увидел лицо старца — и сразу же вспомнил, что это единственный человек, который его по–настоящему полюбил и выразил ему свою любовь. Отец Паисий был очень горяч и открыт. Когда к нему приходили молодые люди со своими проблемами, он выказывал им любовь необычайную, как к маленьким детям. Так эти молодые люди получали утешение.
После того как юноша рассказал мне эту историю, я пошел к старцу и спросил его: «Неужели правда произошел этот случай?» — «Не знаю, но часто, когда я молюсь у себя в келлии, Дух Святой переносит меня в больницы, в дома страждущих, к людям, которые готовы совершить самоубийство. Я ничего не делаю, только молюсь и ставлю свечи».
Когда старец болел и я за ним ухаживал, мне постоянно приходилось бывать в его келлии Честного Креста. Она была очень маленькая (2,5 х 2 метра). Старец всегда топил русскую печь, встроенную в стену, потому что страдал от холода. В одном углу стояла его кровать, деревянная, похожая на гроб, над ней — множество икон и сверху — большая русская монашеская схима. В другом углу на полу лежали лохмотья, которые почему‑то назывались ковром. Старец поддразнивал меня и говорил: «Это ковер персидский, мне его привезли из Багдада». На самом же деле это была старая тряпка, которую использовали, чтобы надевать седло на мулов.
На скамеечке он сидел и молился иногда; доску клал на колени и писал; нишу в стене использовал для хранения нескольких листов бумаги и двухтрех карандашей.
Отец Паисий был абсолютно беден. И больше ничего у него не было. Многие люди оставляли ему деньги (они прятали их, чтобы он их потом нашел). Старец, находил деньги и клал их обычно в книги или журналы, которые потом раздаривал. Он был настолько беден, что, помню, однажды он сказал, что у него не было и пятисот драхм, чтобы купить хлеба. У него не было газовой плитки, не было ничего из кухонной утвари. У него были одна–две банки из‑под консервов, в них он заваривал чай или варил рис. Еще у него была маленькая кастрюля, которую он использовал, когда принимал гостей. Тогда, как сам говорил, насыпал туда ложку чечевицы, чтобы получился торжественный обед. Иногда съедал помидор или зелень из своего маленького сада. Когда я жил с ним, каждые два дня он мне говорил: «Пойди поешь в каком‑нибудь монастыре и возвращайся». В келлии у него был только чай и сухари. Могу сказать, что этот человек съедал за две недели столько, сколько мы съедаем за одной трапезой. Он был бесплотным, земным Ангелом и небесным человеком. Не только почти ничего не ел, но и почти совсем не спал…
Монах, он с точностью соблюдал круг ежедневных богослужений: вечерню, повечерие, полунощницу, утреню, часы. Позже заменял основную часть этих богослужений молитвой по четкам. Каждую ночь он бодрствовал. Немного отдыхал после заката и перед рассветом. И я это все видел, когда бывал там.
Расскажу об одном случае, который произошел со мной.
В 1977 году я приехал к отцу Паисию и жил с ним достаточно долго. На это время пришелся праздник Честного Креста. Это было 13 сентября по старому стилю, и он мне говорит: «Отслужим ночную службу, а утром приедет священник отслужить литургию» (я был тогда диаконом). Я остался там, и он сказал мне, что примерно с четырех часов дня мы будем служить вечерню, читая молитву по четкам. Мы действительно полтора–два часа молились по четкам. В шесть часов он меня позвал, заварил мне чай, показал, как совершать ночную службу по четкам, и сказал, что где‑то в час тридцать после полуночи он меня предупредит и мы станем читать Последование ко святому причащению. Утром придет священник.
