Кивком головы она предложила ему сесть и сама села напротив него, старомодным жестом одернув юбку на коленях. В комнате стоял пронизывающий холод. Смайли прикинул, стоило ли ему вообще начинать разговор; он не осмеливался взглянуть на нее и рассеянно смотрел прямо перед собой, тщетно стараясь проникнуть за непроницаемую завесу усталого лица Эльзы Феннан. Казалось, что прошло много времени, прежде чем она снова заговорила.

— Вы сказали, что он вам понравился. Тем не менее вы не произвели на него такого впечатления.

— Я не видел письма вашего мужа, но я знаю его содержание. — Теперь Смайли поднял к ней свое серьезное пухлое лицо. — Я не вижу в этом просто никакого смысла. С полной откровенностью я сказал ему... что мы будем рекомендовать решительно прекратить это дело.

Она была недвижима, вся превратившись в слух. Что он мог ей сказать? «Простите, что я убил вашего мужа, миссис Феннан, но я всего лишь исполнял свой долг. (Долг перед кем, Господи милостивый?) Двадцать четыре года назад Феннан был членом коммунистической партии в Оксфорде, затем он настолько вырос по службе, что получил доступ к самой секретной информации. Какой-то любитель вмешиваться в чужие дела написал анонимное послание, и нам не оставалось ничего иного, как разобраться в нем. Расследование ввергло вашего мужа в меланхолию и привело его к самоубийству».

Он ничего не сказал.

— Это была игра, — неожиданно сказала она, — глупое жонглирование идеями, она не имела ничего общего ни с ним, ни с кем бы то ни было. Почему вы занимаетесь нами? Отправляйтесь на Уайтхолл и ищите шпионов там. — Она замолчала, и, кроме ее пылающих темных глаз, ничего не говорило о бушевавших в ней эмоциях. — Вы давно страдаете этой странной болезнью, мистер Смайли, — сказала она, беря сигарету из пачки, — и мне доводилось видеть многих ее жертв. Мышление отделяется от тела, оно больше не учитывает реальность, прекрасно чувствуя себя лишь в бумажном царстве, что позволяет без всяких эмоций губить жертвы ваших бумажек. И порой пропасть между вашим миром и нашим становится непреодолима, у досье вырастают головы, руки и ноги — а это ведь ужасная минута, не так ли? У имен есть фамилии, а на них — характеристики, этакие отвратительные маленькие досье, в которых собраны и мотивы поступков, и вымышленные грехи. И я могу только пожалеть вас. — Помолчав несколько секунд, она продолжила: — Это как Государство и Народ. Государство — это тоже всего лишь мечта, ничего не отображающий символ, пустота, мышление без тела, игра облаков в небе. Но Государство ведет войны и сажает людей в тюрьму, разве не так? Мыслить догмами — как это удобно! Мой муж и я, оба мы попали сейчас под их пресс. — Она в упор смотрела на него. Акцент в ее речи стал более заметен. — Вы считаете себя Государством, мистер Смайли, и вам нет места среди нормальных людей. Вашими стараниями с неба сыплются бомбы — и не приходите сюда смотреть на кровь или слышать стоны. — Она говорила теперь ровным голосом, глядя куда-то мимо него. — Похоже, вы поражены. Я должна была бы плакать. Может, и так, но у меня больше нет слез, мистер Смайли, — я высохла до донышка, и печаль моя мертва. Благодарю вас за визит, мистер Смайли, теперь вы можете возвращаться — здесь вам больше нечего делать.

Он сидел, выпрямившись на стуле, и пухлые его руки, лежавшие на коленях, мяли друг друга. У него был смущенный и ханжеский вид, как у лавочника, который осмелился прочитать проповедь. Он был бледен, и на его висках и на верхней губе блестели капельки пота. Только подглазные мешки побагровели под тяжелой оправой очков.

— Видите ли, миссис Феннан... наша беседа была сущей формальностью. Я думаю, что вашему мужу она даже доставила определенное удовольствие, и, мне кажется, он был счастлив узнать, что с делом покончено.

— Как вы осмеливаетесь это говорить, как вы можете, именно здесь и сейчас...

— Но говорю вам, что именно так все и было; мы даже не собирались ничего сообщать правительству. Кабинет вашего мужа, когда я пришел к нему, располагался между двумя соседними помещениями, поэтому мы пошли прогуляться в парк и закончили беседу в кафе — так что, как видите, наше общение меньше всего походило на допрос. Я даже сказал ему, что он может ни о чем не волноваться, — так и сказал ему. Я просто не понимаю смысла этого письма — оно не...

— Я имела в виду не письмо, мистер Смайли. А то, что он мне сказал.

— Что вы подразумеваете под этим?

— Он рассказал мне, что беседа с вами потрясла его до глубины души. Вернувшись домой в понедельник вечером, он был просто в отчаянии, просто не мог прийти в себя. Он рухнул в кресло, и я с трудом уговорила его пойти в постель. Я дала ему снотворное, отчего он проспал всего лишь полночи. На следующее утро он продолжал говорить все о том же. Вплоть до самой смерти он думал об одном и том же.

Наверху зазвонил телефон. Смайли встал.

— Простите... Это могут звонить из моего офиса. Вы позволите?

— Телефон в первой спальне, сразу же над нами.

В полной растерянности Смайли неторопливо поднялся наверх. Что, черт возьми, может он теперь сказать Мастону?

Он поднял телефонную трубку, автоматически посмотрев на номер телефона.

— Валлистон 2944.

— Говорят с телефонной станции. Доброе утро. Вы просили позвонить вам в половине девятого.

— М-м-м... ах да, благодарю вас.

Он положил трубку, благодаря судьбу за временную передышку, и бегло осмотрел спальню. Это была комната

Феннана, строгая, но удобная. Перед газовым камином стояли два кресла. Смайли припомнил, что три года после войны Эльза Феннан была прикована к кровати. И когда по вечерам они бывали в спальне, воспоминания об этих годах, наверное, стояли у них перед глазами. Углубления в стенах по обе стороны от камина были заполнены полками с книгами. В дальнем углу на столике стояла пишущая машинка. Было что-то трогательное и глубоко личное в убранстве этой комнаты, и, может быть, в первый раз Смайли понял, какая трагедия пришла сюда со смертью Феннана. Он вернулся в гостиную.

— Звонили вам. С телефонной станции, откуда вы просили позвонить в половине девятого.

Наступила долгая пауза, и он украдкой взглянул на нее. Но она стояла, отвернувшись от него и глядя в окно; ее прямая спина застыла в напряжении, и ореол коротких волос светился на фоне утреннего солнца.

Внезапно он поднял на нее глаза. Ему пришло в голову то, что он должен был понять еще наверху, в спальне, но это было столь невероятно, что в первый момент он оказался не в состоянии усвоить эту мысль. Механически он продолжал что-то говорить, размышляя при этом; ему надо убраться отсюда, подальше от телефона и истерических вопросов Мастона, расстаться с Эльзой Феннан и ее темным, тревожным домом. Ему нужно исчезнуть отсюда и как следует подумать.

— Прошу прощения за вторжение, миссис Феннан, а сейчас я должен последовать вашему совету и возвратиться на Уайтхолл.

Снова почувствовав пожатие холодной хрупкой руки, он пробормотал выражение сочувствия. Сняв с вешалки в холле плащ, он вышел под лучи утреннего солнца. После дождя зимнее солнце выглянуло на несколько минут, расцветив бледные водянистые краски Мерридейл-Лейн. По небу по-прежнему ползли низкие серые тучи, но мир под ними странно светился, отражая невесть откуда взявшийся солнечный свет.

Он медленно двинулся по гравийной дорожке, страшась, что сейчас его окликнут.

Полный тревожных мыслей, он вернулся в полицейский участок. Начать с того, что Эльза Феннан не могла , просить телефонную станцию позвонить ей в половине девятого. 

Суперинтендант отдела уголовного розыска в Валлистоне был великаном, добродушная душа которого оценивала профессиональную компетентность лишь годами службы и не видела пороков в своих привычках. С другой стороны — инспектор Мендел, присланный Спарроу, был сухим джентльменом с настороженным лицом, который говорил очень быстро, выстреливая слова уголком рта. Смайли про себя сравнивал его с лесником, охраняющим дичь, который знает свой участок и не любит, когда на него вторгаются браконьеры.