— Почему она на это пошла? — внезапно спросил Мендел.

Смайли медленно качнул головой:

— Хочу надеяться, что знаю, но мы можем только предполагать. Я думаю, что она мечтала о мире, в котором не будет конфликтов, мире, готовом организованно принять новую доктрину. Понимаете, как-то я разгневал ее, и она закричала на меня. «Я вечная скиталица-еврейка, — сказала она, — и под ногами у меня выжженная земля, поле битвы, на котором вы играете в солдатики». И когда она увидела, что в чертах новой Германии возникают некоторые приметы старого облика, когда она услышала нотки напыщенного самодовольства, я думаю, этого вынести она уже не могла; мне кажется, что, сопоставив всю ненужность страданий, которые пришлось ей перенести,' и процветание, которым наслаждаются ее преследователи, она взбунтовалась. Пять лет назад, как она мне рассказывала, им довелось встретиться с Дитером на горнолыжном курорте в Германии. В то время серьезно обсуждался вопрос о восстановлении Германии как мощной силы, служащей интересам Запада.

— Она была членом коммунистической партии?

— Не думаю, что ей нравилось нацеплять на себя ярлычки. Я думаю, что ей хотелось участвовать в строительстве такого общества, в котором она могла бы спокойно, без конфликтов жить. Понятие мира сейчас стало слишком затасканным, не так ли? А вот она хотела жить в мире.

— А Дитер?

— Бог знает, чего хотел Дитер. Почета, как я предполагаю, в мире, построенном по принципам социализма? — Смайли пожал плечами. — Они мечтали о свободе и мире. А стали убийцами и шпионами.

— Боже всемогущий, — сказал Мендел.

Смайли снова замолчал, уставившись в свой стакан. Наконец он сказал:

— Наверно, вы не поймете меня. Вы видели, как Дитер завершил свой путь. А я присутствовал при его начале. Он завершил полный цикл. Не могу себе представить, что он мог стать предателем в годы войны. Он делал то, что считал правильным. Он был одним из тех строителей мира, которые умеют лишь разрушать. И все.

Гильом вежливо прервал его:

— А тот звонок в 8.30?..

— Думаю, что тут все совершенно ясно. Феннан собирался утром встретиться со мной, для чего и взял отгул. Он не успел сказать Эльзе об этом, в противном случае она бы использовала этот факт в своих объяснениях со мной. Он договорился о звонке с телефонной станцией, чтобы у него был повод уехать из дома. Во всяком случае, я так предполагаю.

В обширном камине потрескивало пламя.

Он успел на ночной самолет в Цюрих. Стояла прекрасная ночь, и в иллюминаторе рядом с собой он видел серое крыло, застывшее в звездном небе, в пропасти меж двух миров. Вид из иллюминатора успокоил его, смягчил страхи и сомнения, которые показались столь мелкими перед лицом необъятного космоса. Все в ночи казалось неважным — и страстная жажда любви, и возвращение к одиночеству.

Скоро во тьме возникли огни французского побережья. Они заполняли все видимое пространство; он почувствовал запах сигарет «Голуаз», чеснока и хорошей еды, шум голосов в бистро. Мастон был в миллионе миль отсюда, отгороженный от мира скучными бумагами и лощеными политиканами.

Рядом со своими спутниками Смайли представлял собой странную фигуру — невысокий полноватый человечек, скорее задумчивый и хмурый, но, когда он заказывал напиток, на лице его появлялась застенчивая улыбка. Молодой человек с изысканной прической, сидящий рядом с ним, изучал его краем глаза. Он отлично знал этот тип пассажиров — замотанный чиновник, который на пару дней вырвался повеселиться. Ему не нравились такие люди.

Они настигли меня в баре на Второй авеню и ждали только, когда схлынет толпа, чтобы нанести свой удар. Вот они, двое улыбчивых в модных шляпах с узкими полями, какие носят младшие чиновники городского управления.

Только наметанный глаз заметил бы, что левое плечо у них чуть ниже правого, что бывает, если много лет подряд носишь пистолет под мышкой.

Войдя в бар, они легко придвинули табуреты и сели по обе стороны от меня, думая, видимо, что я начну суетиться и нервничать. Но я спокойно допил то, что было в моем стакане, положил на стойку деньги, встал и сказал:

— Ну что, пошли?

Один из них ухмыльнулся:

— Пошли.

Я кивнул бармену и направился к двери. На улице мы свернули в переулок, где стояла их машина. Один сел за руль, а второй пропустил меня на заднее сиденье и сам сел рядом. Он не совал мне дуло в бок, но я прекрасно понимал, что стоит только дернуться, и малый выстрелит.

Сразу за дверью, широко расставив ноги, стоял крепкий коротышка и, засунув руки в карманы, старательно изображал смертельную скуку. Еще один сидел на подоконнике.

Часы на площади пробили девять. Дверь кабинета приоткрылась, и оттуда послышалось:

— Давайте его сюда.

Один из парней, продолжая ухмыляться, пропустил меня вперед и закрыл за собой дверь.

Пятеро мужиков в серых спортивных куртках, но в белых рубашках с темными, строгими галстуками сидели за столом и смотрели на меня внимательно и бесстрастно. Но копы они и есть копы, даже в штатском. Конечно, они из той же колоды, хоть и казались такими респектабельными, будто никогда и никого не били по морде.

Тот, что сидел с краю, седоватый и тощий, отличался от других, я сразу выделил его и почувствовал, что не нравлюсь ему. Но и он мне тоже не нравился.

— Можно было подумать, что он ждал нас, — сказал от дверей тот, что любил ухмыляться.

Тощий скучно произнес, глядя мне в глаза:

— Для панка ты слишком много размышляешь, я хочу сказать, чересчур проницателен. И давно ты нас ждешь?

— Давно, как только увидел, что вы задергались. Стало быть, уже недели две.

Копы переглянулись. Тощий, но крепкий на вид коп, облокотившись на стол, спросил:

— Как ты догадался?

— Я вам не какой-нибудь примитивный панк.

— Тебе задали вопрос, отвечай.

Я посмотрел на него, он сидел, сцепив до побеления пальцы рук, да и лицо его не было особенно бодрым.

— Пока ведь я играю в свою игру, — сказал я. — Каждая собака чует, что ей сели на хвост, даже если у нее вместо хвоста обрубок. Да и вообще, смекни, что я не первый год живу на этом свете.

Он перевел взгляд с меня на того малого, что стоял у двери.

— А ты не догадывался, что он вас вычислил?

Малый помялся, потом выдавил:

— Нет, сэр.

— И нигде не теряли его?

Опять задержка с ответом.

— Нет, сэр. Ни в одном из рапортов об этом не сказано.

— Великолепно, — сказал тощий. — Значит, он прогуливал вас как хотел. —- Он перевел взгляд на меня: — А ты что, не мог оторваться?

— Мог. Но к чему?

— Понятно. — Он замолчал и сидел, покусывая нижнюю губу. — Выходит, просто не захотел. Но почему?

— Интересно было посмотреть, что из этого выйдет. Я любопытный.

— А ты знаешь, что любопытство иногда стоит жизни?

— Само собой. Но уж такой у меня характер.

— Закрой рот, говорун.

Я оскалился и рявкнул так, что заныла старая рана на спине.

— Идите вы все к черту!

— Послушай...

— Нет, это ты послушай! Нечего затыкать мне рот. Не говори мне вообще ничего, ил» я так замолчу, что ты никогда не услышишь от меня того, что тебе так надо узнать. Нечего меня подкалывать. Вы ведь потому и зацепили меня, что у меня имеются кое-какие сведения...

Малый за моей спиной тихо прошептал:

— Пусть выговорится.

— Этот черт прав, дайте мне выговориться. У вас ведь все равно нет выбора. Нечего валять дурака, я вам не какой-нибудь придурок, выпущенный под залог, и не мелкий жулик, до смерти боящийся паршивых копов. Я копов вообще ненавижу, а таких, как ты, особенно, ты, недотыком-ка в штатском. Я-то думал, вам действительно нужна моя помощь, даже сотрудничество, но вы не хотите пошевелить своими мозгами, а все ваши усилия сводятся к тому, чтобы превратить меня в пешку.

— Все?

— Нет, не все... Но я ухожу. Я зашел сюда, чтобы исполнить свой долг, но здесь воняет. Итак, я покидаю вас. Думаете, я не смогу уйти? Ну что ж, свяжите мне руки и задержите. Только знайте, вы, обезьяны, потратите завтра немало времени, чтобы объяснить мое задержание парочке газет, где у меня есть друзья.