— Значит, они оба — то есть каждый по отдельности — бросили Берни?

— У мистера и миссис Остерман свои собственные планы. Они готовы были сделать вложение в некий синдикат в Париже. Оставалось только послать телеграмму французскому юристу.

Таннер, поднявшись с дивана, прислонился к подоконнику, глядя на лужайку внизу. Он сомневался, что ему хочется слышать и о других фактах. Его уже тошнило от них. Казалось, что грязь была на всех без исключения. Как Фассет и говорил.

«Все развивается по спирали, мистер Таннер. И ни у кого нет башни из слоновой кости».

Он медленно повернулся к правительственному чиновнику.

— У меня есть еще вопросы.

— Вряд ли нам удастся ответить на все, — сказал Дженкинс. — Что бы мы вам сегодня ни рассказывали, у вас еще долго будут возникать вопросы. Вы будете обнаруживать какие-то неясности, сталкиваться с противоречиями, и они породят сомнения. И снова у вас возникнут вопросы... Это самое трудное. Для вас все носит слишком личный характер. Субъективный. Пять дней вы жили и действовали в состоянии крайнего напряжения и почти не спали. Фассет учитывал и это тоже.

— Я не то имею в виду. Я говорю о чисто конкретной вещи... У Лейлы была брошка, которая ясно видна в темноте. Но на стене вокруг нее не осталось ни одного следа от пуль...

Ее мужа не было на месте, когда прошлой ночью я был в поселке. Кто-то проколол мне шины и пытался меня раздавить... Встреча на Ласситер была моей идеей. Как мог узнать о ней Фассет, если ему никто не сказал о ней? Почему вы были так уверены? Вы ничего не знали о Макка-лифе. Почему вы уверены, что они не... — Таннер остановился, поняв, что готово было вырваться. Он взглянул на Дженкинса, который в упор смотрел на него.

Дженкинс сказал ему правду: у него опять возникли вопросы, потому что он не мог оправиться от обманов, имевших к нему самое прямое отношение.

Грувер наклонился вперед.

— В свое время все прояснится. Ответы на эти вопросы не представляют труда. Фассет и Маккалиф работали в одной команде. Оставив мотель и перебравшись в новое место, Фассет сделал отвод от телефонной подслушки в вашем доме. Он легко мог связаться по рации с Маккалифом в поселке и передать ему указание убить вас, а затем направить его к старому вокзалу, когда Маккалиф сказал, что его постигла неудача. Обзавестись автомобилем не проблема, так же, как и пропороть шины... Брошка миссис Остерман? Просто деталь ее платья. Незадетая стена? Ее расположение, насколько я успел разобраться, практически не позволяла вести по ней прямой огонь.

— «Практически», «возможно»... О, Господи. — Таннер вернулся к дивану и неловко опустился на него. Он взял Элис за руку. — Подождите минуточку, — помолчав, заговорил он. — Вчера днем на кухне кое-что произошло...

— Мы знаем, — вежливо перебил его Дженкинс. — Ваша жена рассказывала нам.

Посмотрев на Джона, Элис кивнула. Глаза у нее были грустные.

— Ваши друзья, Остерманы, выдающиеся люди, — продолжил Дженкинс. — Миссис Остерман увидела, что ее муж хочет, что он должен выбраться наружу помочь вам. Он не мог оставаться на месте и смотреть, как вас убивают... Они очень близки друг с другом. И она дала ему разрешение рискнуть жизнью ради вас.

Джон Таннер прикрыл глаза.

— Так что не ломайте себе голову над этим, — сказал Дженкинс.

Глянув на Дженкинса, Таннер все понял.

Грувер встал. Это послужило сигналом для Дженкинса, который тоже поднялся.

— Мы уходим. Нам бы не хотелось утомлять вас и дальше. У нас еще будет много времени. Мы обязаны вам... о, кстати. Это принадлежит вам. — Грувер залез в карман и вытащил конверт.

— Что это?

— Заявление, которое вы подписывали для Фассета. Ваше соглашение относительно «Омеги». Можете верить мне на слово, что все данные похоронены в архивах. Затеряны среди миллионов бумаг. На благо обеих стран.

— Понимаю... И последнее. — Таннер помолчал, боясь своего вопроса.

— Что именно?

— Кто из них звонил вам? Кто из них сказал вам о вокзале на Ласситер-роуд?

— Кардоне и Тремьян сделали это на пару. Встретившись, решили позвонить в полицию.

— Вот так взяли и решили?

— В этом-то и заключается ирония судьбы, мистер Таннер, — сказал Грувер. — Сделай они раньше то, что требовалось, ничего бы этого, не произошло. Но только прошлым вечером они наконец решили встретиться и выложить друг другу всю правду.

Сэддл-Уолли был полон слухов, которые шепотом передавались из уст в уста. В полумраке паба люди собирались небольшими группами и тихо беседовали между собой. В клубе пары сидели вокруг бассейна, тихо переговариваясь о странных слухах, которые ходят вокруг, — что Кардоне уехали в долгий отпуск и никто не знает куда, и что у его фирмы, кажется, крупные неприятности. Ричард Тремьян явно пьет больше, чем обычно, да и обычно он пьет более чем достаточно. О Тремьянах ходили и другие истории. Горничная от них ушла, и дом ничем не напоминал тот, каким он когда-то был. Цветники Вирджинии зарастали ссрняками.

Но скоро все разговоры прекратились. Сэддл-Уолли быстро восстановил свое привычное благодушие. Немного спустя люди уже не задавали вопросов ни о Тремьянах, ни о Кардоне. По сути, они никогда не принадлежали к местному сообществу. Их друзья вряд ли относились к числу тех, кого было бы желательно видеть в клубе. Интересоваться ими просто не имело смысла. Ведь вокруг было столько дел. В летние месяцы Сэддл-Уолли представлял собой восхитительное зрелище. И почему бы ему не быть таким, в самом деле?

Спокойным, отгороженным от всего мира и безопасным.

Разделять и убивать.

«Омега» одержала победу.

Когда незадолго до конца войны леди Анна Серкомб вышла замуж за Джорджа Смайли, своим потрясенным подругам из Мэйфэра[4] она описывала его, как удивительно обыкновенного человека, настолько обыденного, что даже захватывало дыхание. Когда два года спустя она оставила его ради кубинского автогонщика, то загадочно сообщила, что, не сделай она этого сейчас, ей бы это никогда не удалось, и виконт Сейли специально отправился в клуб, чтобы посмотреть на этого кота в мешке.

Это высказывание, которое в течение одного сезона ходило из уст в уста как образец mot[5], было доступно для понимания лишь тем, кто знал Смайли. Невысокий, полноватый, с тихими вежливыми манерами, он, казалось, тратил кучу денег на то, чтобы приобретать как можно более плохую одежду, которая висела на нем, как кожа на отощавшей лягушке. На свадебной церемонии Сейли объявил, что «Серкомб спарилась с заколдованным принцем в образе лягушки-быка». Смайли же, не догадываясь о такой характеристике, трепеща, стоял перед алтарем в ожидании поцелуя, который превратит его в принца.

Был ли он богат или беден, возделывал ли он землю или возносил мольбы богу? Откуда она его раздобыла? Несовместимость этой пары подчеркивалась неоспоримой красотой леди Анны, и бросающаяся в глаза диспропорция пары таинственным образом лишь подчеркивала ее. Но сплетня предпочитает иметь дело лишь с черными и белыми цветами, и в беглых светских разговорах проскальзывали упоминания о тайных грехах и скрытых мотивах. И когда развод наконец стал свершившимся фактом, Смайли, не посещавший приличной школы, не имевший обеспеченных родителей, не служивший в привилегированном полку и не обладающий своим делом, без состояния, хотя и не бедняк, скоро был забыт, как вчерашняя новость, как старый саквояж на пыльной полке шкафа.

Хотя леди Анна последовала за своей звездой на Кубу, она невольно вспомнила Смайли. Борясь с волнением, она призналась себе, что если и был мужчина в ее жизни, то только Смайли.

Тот факт, что леди Анна рассталась со своим бывшим мужем, не заинтересовал общество — оно достаточно равнодушно отнеслось к последствиям этой сенсации. Тем не менее интересно отметить, что Сейли и его компания заинтересовались тем, что можно было бы назвать реакцией Смайли, но его пухлое близорукое лицо выражало глубокую сосредоточенность, лишь когда он погружался в поэзию третьестепенных немецких поэтов, потирая при этом влажные руки, высовывающиеся из мятых рукавов пиджака. Так что Сейли оставалось лишь небрежно пожать плечами, пребывая в уверенности, что, несмотря на бегство леди Анны, маленький Смайли отнюдь не собирается кончать с собой.