— О вас. Я совершенно забыла о вашем визите.

Когда они неторопливо ехали к Лондону, Смайли практически забыл о присутствии Мендела.

Бывали периоды, когда управление машиной доставляло ему облегчение; оцепенение долгого одинокого пути давало отдых его взбудораженным мыслям, а усталость от долгого сидения за рулем заставляла забыть все заботы.

Наверно, это была одна из ненавязчивых примет возраста, когда он не мог уже управлять ходом мышления. Теперь для этого требовались более решительные меры: например, иногда он заставлял себя представлять прогулки по некоторым европейским городам — вспоминать магазины и здания, мимо которых он проходил, например, в Берне или же прогулку по Мюнстеру до университета. Но, несмотря на такие энергичные умственные тренажи, мысли о сегодняшнем дне настойчиво требовали внимания. Стараниями Анны он был лишен внутреннего покоя; именно Анна дала ему представление о настоящем как о единственно стоящей вещи и научила его воспринимать реальность, а когда она исчезла, ничего больше не осталось.

Он не мог поверить в то, что Эльза Феннан убила своего мужа. Инстинкт повелевал ей защищаться, храня сокровища своей жизни, воссоздавая хоть символы нормального существования. В ней не чувствовалось агрессии, и единственное оставшееся в ней желание заключалось в том, чтобы выстоять и сохраниться.

Но кто может это утверждать? Что там писал Гессе? «Как странно бродить в тумане, чувствуя свое одиночество. Даже деревья не чувствуют леса. Каждое само по себе». Мы ничего не знаем друг о друге, размышлял Смайли, абсолютно ничего. Как бы близки мы ни были, когда в любое время дня и ночи можно поделиться самыми потаенными мыслями, мы все равно ничего не знаем друг о друге. Как я могу осуждать Феннан? Мне кажется, что я понимаю и какие ей пришлось вытерпеть страдания, и причины ее испуганной лжи, но что я, в сущности, знаю о ней? Ничего.

Мендел показал на дорожный знак.

— Вот здесь я живу. Митчем. Честное слово, неплохое местечко. Чертовски надоели холостяцкие апартаменты. Купил тут симпатичный домик, вернее половину, с соседями за стеной. К пенсии.

— К пенсии? Она еще неблизко.

— Да? В трех днях! Поэтому я и взялся за эту работу. Ничего особенного, но без всяких сложностей. Дайте ее старому Менделу, и он переворошит все дерьмо.

— Ну-ну. Я думаю, что в понедельник нас обоих выставят.

Он подвез Мендела к Скотленд-Ярду и направился к Кембридж-серкус. Едва только войдя в здание, он увидел, что уже всем все известно. Это было видно и по тому, как на него смотрели; и во взглядах, и в отношении чувствовалась какая-то отчужденность. Он направился прямиком в кабинет Мастона. Секретарша сразу же поднялась, как только он вошел.

— Советник у себя?

— Да. Он ждет вас. Он один. Сейчас я постучусь к нему и впущу вас. — Но Мастон уже открыл двери и пригласил его. На нем были черный пиджак и полосатые брюки. Начинается кабаре, подумал Смайли.

— Я все время пытался связаться с вами, — сказал Мастон. — Вы получили известие от меня?

— Получил, но у меня не было возможности поговорить с вами.

— Простите, не совсем понимаю вас.

— Ну, я не верю, что Феннан покончил с собой... я думаю, что он был убит. По телефону сказать я это не мог.

Мастон снял очки и, не скрывая изумления, уставился на Смайли.

— Убит? Почему?

— Феннан написал предсмертное письмо в половине одиннадцатого вечера, если мы примем, что он поставил истинное время на письме.

— Ну и?

— В 7.55 он звонит на телефонную станцию и просит перезвонить ему в половине девятого утра.

— Как вам удалось, черт возьми, это выяснить?

— Я был там утром как раз, когда раздался звонок со станции. Я снял трубку, думая, что, может быть, звонят из Департамента.

— Почему вы так уверенно утверждаете, что вызов заказал именно Феннан?

— Я провел расследование. Девушка на станции хорошо знала голос Феннана, и она была уверена, что без пяти восемь вечера звонил именно он.

— Что, Феннан был знаком с этой девушкой?

— Господи, да, конечно, нет. Просто время от времени они обменивались любезностями.

— Но почему же вы из этого делаете вывод, что он был убит?

— Ну, я говорил с его женой относительно этого звонка...

— И?..

— Она врет. Сказала, что сама его заказывала. Она пыталась изобразить этакую ужасную рассеянность — она просит время от времени станцию звонить ей, когда у нее какая-нибудь важная встреча, что-то вроде узелка на платке. И еще одно — как раз перед тем, как пустить в себя пулю, он сварил себе какао. Он к нему даже не притронулся.

Мастон слушал в молчании. Наконец он улыбнулся и встал.

— Похоже, вы поставили перед собой другую цель, — сказал он. — Я послал вас выяснить, почему Феннан покончил с собой. Вы возвращаетесь и говорите, что он не кончал с собой. Но вы же не полицейский, Смайли.

— Нет. Хотя порой я и сам думаю, кто мы такие?

— Слышали ли вы что-нибудь, что может подкрепить нашу точку зрения, что-нибудь, что может вообще как-то объяснить его действия? Что-нибудь, объясняющее его предсмертное письмо.

Прежде чем ответить, Смайли помолчал. Он уже видел, что его ждет.

— Да. Из разговора с миссис Феннан я понял, что ее муж был очень взволнован после нашей с ним беседы. — Он мог бы поведать целый роман. — Воспоминания настолько потрясли его, что он не мог спать. Ей пришлось дать ему снотворное. Ее рассказ о реакции Феннана на мою с ним беседу полностью объясняет смысл письма. — С минуту он молчал, моргая с глуповатым видом. — Но вот что я пытаюсь сказать: я ей не верю. Я не верю, что Феннан сам писал это письмо или что у него вообще было намерение покончить с собой. — Он повернулся к Мастону. — Мы просто не можем вот так взять и отбросить в сторону все накладки. И вот еще что, — очертя голову решился он. — Я еще не просил экспертов провести исследование, но есть явное сходство между шрифтами, которыми были написаны анонимка и предсмертное письмо Феннана. Похоже, что они совпадают. Я донимаю, что это смешно, но вот так все обстоит... И мы должны подключить к делу полицию, выложив им все факты.

— Факты? — переспросил Мастон. — Какие факты? Ну, предположим, что она в самом деле врет — она странная женщина, как ее ни рассматривать, иностранка, еврейка. Бог знает, что у нее там в голове. Мне рассказывали, что она пострадала во время войны, ее преследовали и все такое. Она видит в вас угнетателя, инквизитора. Она видит, что вы на что-то наткнулись, впадает в панику и несет первое, что ей приходит в голову. Неужели из-за этого ее надо считать убийцей?

— Тогда почему Феннан просил звонить ему утром? Почему на ночь глядя он сделал себе чашку какао?

— Кто может ответить на это? — Голос Мастона заиграл модуляциями, и в нем появились убедительные нотки. — Окажись я или вы, Смайли, на том трагическом изломе судьбы, когда приходит мысль покончить все счеты с жизнью, кто, ради всех святых, мог бы поведать о наших последних мыслях? А о Феннане? Он видит, что карьера его рухнула, и жизнь больше не имеет смысла. Разве нельзя себе представить, что в минуту слабости или нерешительности ему захотелось услышать человеческий голос, почувствовать перед смертью тепло человеческого участия? Каприз, сантименты— может быть, но их нельзя скидывать со счетов, когда речь идет о столь подавленном, столь растерянном человеке, который решает расстаться с жизнью.

Смайли должен был отдать ему должное — спектакль был разыгран по всем правилам, и Мастон вполне заслуживал аплодисментов. Он почувствовал, как внутри у него поднимается волна раздражения, с которой он мог и не справиться. Смайли просто запаниковал — его охватывала неконтролируемая ярость против этого позера и лизоблюда, против этого гнусного труса с седеющими волосами и рассудительной улыбкой. Ярость и отчаяние захватили его с головой, сжали грудь, скрючили тело. Лицо заполыхало и побагровело, очки запотели, и из глаз потекли слезы, что только способствовало его унизительному положению.