Ну а что касается того агентства, что торчит на 16-м этаже и как бы управляет мною, то оно не прибавило ни единого звука ко всеобщему словесному грохоту. Возможно, оно и к лучшему!

Натуральная расцветка — наилучшая защита животного.

В вонючие пивнушки, которые были площадками для игр портового народа, я вписывался плавно и легко. Они могли унюхать, при деньгах ли ты, по фабричному клейму на твоей одежде вычислить твое настроение и твои намерения, но главное, они все время знают более важную вещь, ту, что они видят на твом лице. Ты — вооружен. И хорошо вооружен.

Двоих парнишек я знал. Это были сопливые зеленые скороспелки, работа которых касалась в основном тех денег, которые лежат в чужих карманах. Они повернулись, увидели меня и кивнули на дверь, ведущую в заднюю комнату за баром, как бы советуя скрыться.

Слово обо мне, скорее всего, было еще в пути, оно вряд ли успело дойти сюда. Но здесь тебя вычислят без всяких газетных сообщений, обычным путем. Чуют здесь шкурой... Гангстерская ненависть начинается с тех дворов, которые они давно оставили. Каждый шаг, удаляющий их от родимых нор, делает их все более уязвимыми. Их искаженное чувство безопасности, руководящее ими в притоне или собственной норе, в любом другом месте подводит их, они становятся как бы мечеными в любом обществе, они инородны во всех местах, кроме своих. И это видно сразу, даже когда они просто идут по улице.

Здесь, конечно, могли быть и другие причины. Нью-Йорк город огромный. Слово в нем путешествует, преобразуясь в факт; уже через несколько кварталов сплетня становится правдивой историей, а любая клевета обрастает «достоверными» подробностями... Думать об этом всегда как-то тревожно, и особенно теперь. Ведь настали такие времена, когда всякий желающий, с афишей или просто фотографией в руке, может прийти сюда, в эти портовые секции, и нанять столько стволов, сколько ему понадобится, чтобы эта фотография оказалась фотографией мертвеца.

Там же, в районе порта, на условленном месте я встретился с двумя парнями, приставленными Тощим к Эскаланти и Лайесу с «Гейстри». Контакт был осуществлен умело — хоть в этом они проявили свою профессиональность. Но что касается сведений, то они не очень-то много смогли разузнать об этих типах. Все, что они узнали, было выяснено ими при посещении испаноязычных секций порта, взятых под пристальный надзор. Ни Эскаланти, ни Лайес не имели в этом городе постоянных женщин, они не особенно общались даже с остальными членами экипажа своего судна.

Ни тот, ни другой не были щеголями, а оба выглядели так, как выглядят работяги во всех концах света, достигнув вершины своего, материального благополучия в мрачном трюме грузового судна.

Вообще все было достаточно туманно, кроме одного, — эти двое с «Гейстри» совсем не те, кто может заправлять десятитысячными делами. И вряд ли они могли быть идейными интернационалистами. Сами они вряд ли кого-нибудь в целом свете интересовали или заставляли волноваться о себе; серые ничтожные трудяги, не имеющие особо важных причин для жизни. Их существование имело все отличительные признаки безумия. Их бытие — плод совпадения каких-то мелких случайностей, вроде падения мухи в суп, но теперь, когда я знал о них, я не мог о них не беспокоиться. Я должен их найти, найти, пока не поздно.

Некогда я действительно научился получать ответы, не задавая никому вопросов. Времени, правда, это отнимало значительно больше.

Но на этот раз времени понадобилось не так уже много, ровно столько, сколько нужно, чтобы спуститься от Пятьдесят седьмой улицы до Баттери и полпути обратно. Ночка опять задалась дождливая, с чертовой грязью и сажей, которые, испаряясь с тротуара, насквозь пропитывают вашу одежду.

Но все-таки я получил ответ...

Я нашел Испанца Тома. Томаса Эскаланти. Он находился в самой середине толпы докеров и был центром всеобщего внимания, лежа на тротуаре, спиной к насыпи, идущей от верхнего шоссе, и, если не видеть страшную рану, можно было принять его за спящего.

Коп в униформе, придерживая полы плаща, присаживался на корточки, деловито доставая ручку и готовясь писать, люди вокруг почтительно затихли, только лишь старательно вытягивают шеи, чтобы рассмотреть все это дело получше. Покойный, что правда, то правда, имел вид тихого, спокойного работяги, прилегшего вздремнуть. Но вот нож, пронзивший его незамысловатое сердце, остановил его тусклое бытие.

Я пробрался поближе и стоял, пытаясь представить себе событие во всех подробностях. Подошел я, конечно, слишком близко, и это вряд ли можно считать осторожным. Коп как раз встал с корточек и крикнул, чтобы все убирались к черту. Он испугал полупьяного матроса, стоявшего, покачиваясь, возле меня, тот потерял равновесие, так трудно сохраняемое им, и задел локтем тело Испанца Тома, отчего тот шлепнулся боком на тротуар и лягнул матроса ногой совершенно так, как если бы он был живым.

Коп снова заорал и стал отталкивать близстоящих. Он повернулся в мою сторону, и я едва успел отвернуться, но кусочек картона, выпавший из кармана Испанца Тома, уже был под моей подошвой, осталось только отгрести его назад, поднять и раствориться в толпе. Что я и сделал.

Отойдя, я посмотрел на бумажку, которая вряд ли стоила того, чтобы за ней наклоняться. И действительно, разглядев ее, я даже плюнул. Это был билет на танцульки в клубе испанского сектора. Я разорвал бумажку и выбросил в водосточную канаву, изрыгая при этом все мыслимые проклятья.

Потом, правда, я подумал, что из этого можно нечто извлечь. Если Альфредо Лайес является одним из тех, что от страха бегут туда, где больше народа, то почему бы ему не оказаться на этих танцульках? Дата на билете была указана завтрашняя, запомнил я и адрес, куда приглашалась для веселья гоп-компания и где, судя по всему, кровопускание не редкость, а публика наверняка из тех, что ты видишь на фотографиях бульварных газет поставленными копами к стене для первичного обыска, с поднятыми руками и широко расставленными ногами.

Но это завтра. А сегодня я могу только поразмышлять о ситуации в целом. До завтра я еще должен дожить, не попадая ни в чье поле зрения, а это не так просто. Я взял тачку, не доезжая квартала до жилища Арта, вышел, отпустил машину и оказался один на пустынном перекрестке.

Дойдя до дома, я вошел и, обнаружив в подъезде табло вызова квартир, нажал на звонок к Арту. Но дверь вестибюля была открыта, и я не стал дожидаться, пока Арт ответит, а пошел вперед. Подойдя к его квартире, я постучал, потом постучал еще и прислушался.

В квартире не было ни шороха, ни звука.

Я потрогал ручку, она неожиданно повернулась под моей рукой. Оставалось только открыть дверь и войти. Закрыв за собою, я оказался в полумраке прихожей. Здесь было так же тихо, как в подъезде. Даже еще тише. Я вынул свой 45-й калибр, быстро взвел курок и держал ствол наготове. После этого включил свет.

Никого.

Квартира была небольшая: много ли нужно холостяку. Гостиная соединялась с кухней баром, открытая дверь вела в ванную, а другая, чуть приоткрытая — в спальню.

Я подошел к этой двери, толкнул ее так, что она открылась до конца, дотянулся до выключателя на внутренней стороне дверной рамы.

И тогда я обнаружил Арта.

Рядом с ним лежала декоративная подушечка с обожженым и вырванным пулей углом. Подушка в роли глушителя. Пуля вошла Арту в висок. Думаю, что Арт спал, поэтому принял смерть, даже не догадываясь об этом.

Что я мог сказать или сделать? С Артом все кончено. Неужели мое слово его сгубило? Что же иное могло быть причиной его гибели? Я все обдумывал свои дела, а о его безопасности даже не подумал. Никто, кроме нас двоих, не знал, что я сам посоветовал Арту сделать сенсационный материал о покойниках в моей квартире. А теперь... Что помешает полиции наклеить на меня ярлык убийцы-мстителя, мол я отомстил ему за то, что он выдал моих мертвяков. Разве копов смутит смехотворность такого объяснения, будто я навек их туда определил и надеялся, что об этом никто никогда не пронюхает... Ну что ж, против глупости нет лекарства.