«Счастливый путь, родимый наш, великий…» Счастливый путь, родимый наш, великий, Краса веков и сила наших дней! Средь всех ты был как светоч тихий Зажженных в человечестве огней. Всю жизнь ты шел. И путь последний здешний Был к матери-земле на грудь, Чтоб, с ней вздохнув вольней и безмятежней, Уйти в бессмертный свет. Счастливый путь! 1910 «В лавчонке тесной милого глупца…»
В лавчонке тесной милого глупца Твоих творений первое изданье Приобрести — какое ликованье! — Смятенно чуят веянье творца… Как дороги истлевшие листы, Ритмичный трепет каждого абзаца, И типография Эдварда Праца, И титула надменные черты! «Бальмонт, наш пленительный, сладостный гений…» Бальмонт, наш пленительный, сладостный гений, Владыка созвучий, волшебник словес! Как счастлив я, пленник твоих упоений, Свидетель твоих неизбывных чудес! Ты в серое время запел свою песню, Ты пел иступленно в огне и дыму, Когда разоряли безумную Пресню, Так пой же и ныне, в полдневную тьму! «Он страшен мудростью змеиной…» Он страшен мудростью змеиной И накипью бесстрастных глаз; За тонкотканной паутиной Он холоднее, чем алмаз. Но в миг единый, в миг нежданный Вдруг сердце вспыхивает в нем И озаряет мир туманный Всечеловеческим огнем. <1914> «И зачем-то загорались огоньки…» «И зачем-то загорались огоньки»… Древний! Вечер надвигается. И звон Дальней вечери доносится с реки. Отдаю тебе, печаль, земной поклон. Нет, не лика, потускневшего в годах, И не плоти отцветающей мне жаль. Ты о голосе, звончайшем на пирах, Шелести плакучей ивою, печаль! «Я и днем, и в тихий вечер приходил…» Я и днем, и в тихий вечер приходил, В землю зимнюю стучался и молил И прислушивался к жизни под холмом — Только ветер пел смешливым голоском. Ничего здесь не осталось, ничего! Видно, вправду под могилами мертво! Где ж огонь, что вихрем ярым мир ожег? Безответно улыбался звездный лог. «Тайным утром, в час всеснежный…» Тайным утром, в час всеснежный, О тебе — в тиши, не вдруг, — Так подумалось мне, друг: Опечаленно-мятежный, Кроткий духом, мукой мудрый, Дерзкий речью, люб мне он, Пленник медленных времен, Путник ночи серокудрый. «Седой и юный, Руси простивший…» Седой и юный, Руси простивший И каземат свой, и кандалы, Скажи, видал ли средь звездной мглы, В нее пытливый свой взор вперивши, Такие страны, как этой дикой Руси родимой ночная гладь, Где жизни буйственно великой Дано так жалко трепетать? «С какой тоскою величавой…» С какой тоскою величавой Ты иго тяжкое свое Несешь, вымаливая право Сквозь жизнь провидеть бытие! Уж символы отходят в бредни, И воздух песен снова чист, Но ты упорствуешь, последний, Закоренелый символист. <1913> «Звериный цесарь, нежити и твари…» Звериный цесарь, нежити и твари Ходатай и заступник пред людьми! Скажи, в каком космическом пожаре Ты дух свой сплавил с этими костьми? Старообрядца череп, нос эс-эра, Канцеляриста горб и дьяковы персты. Нет, только Русь — таинственная эра — Даст чудище, родимое, как ты. «Как только вспомню этот голос…» Как только вспомню этот голос, Произносящий стих Гомера, — Мне мнится: сфера раскололась, Веков сияющая сфера. И запевает дед поэзий, Для нас воскреснувший прекрасно, Средь жизни, гибнущей в железе, О жизни, с мудростью согласной. «В сердце дверь всегда открыта…» В сердце дверь всегда открыта У того, кто сердцем чист… Тлела осень, падал лист, Море пенилось сердито. Хвойный лес шумел тревожно, Мы пришли в твой нежный сад. Вот и все. Ужели можно От тебя уйти назад? 1914 |
