4. Городские дети Городские дети, чахлые цветы, Я люблю вас сладким домыслом мечты. Если б этот лобик распрямил виски! Если б в этих глазках не было тоски! Если б эти тельца не были худы, Сколько б в них кипело радостной вражды Если б эти ноги не были кривы! Если б этим детям под ноги травы! Городские дети, чахлые цветы! Все же в вас таится семя красоты. В грохоте железа, в грохоте камней Вы — одна надежда, вы всего ясней! 1907 5. Людские лица
О лица, зрелища трущобных катастроф, Глухие карты тягостных путей! Невольный голос ваш печален и суров, Нет повести страшнее ваших повестей. Как рассказать, что рассказал мне тот старик, Поднявший до виска единственную бровь? Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик, И рáвны пред его зрачком убийство и любовь. Взгляни на ту, закутанную в желтый мех, Подкрасившую на лице глубокий шрам. Она смеется. Слышишь яркий, женский смех? Теперь скажи: ты отчего не засмеялся сам? Вот перешла дорогу женщина в платке. И просит денег. Дай. Но не смотри в глаза. Не то на всяком, всяком медном пятаке В углах чеканки будет рдеть блестящая слеза. И даже в светлый дом придя к своим друзьям, Нельзя смотреть на лица чистые детей: Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям — На белом мраморе следы пороков и страстей. Но и старик, и женщина, и детский лик Переносимы, как рассказ о житии чужих. Но что за ужас собственный двойник В правдивом зеркале! Свой взгляд в глазах своих! <1907> 6. Лестница Ты помнишь эту лестницу под крышею ворот, Ступени черной лестницы и грязное окно, Ночное ожидание: придет ли, не придет? Глухие наши радости, ушедшие давно? Любимая, затерянная в мчащихся годах! Ты хочешь, все прошедшее вернется к нам теперь? Вот полночь хрипло пробило на кухонных часах, Вот гулким болтом брякнула внизу входная дверь. За день-деньской измученный, ослабший и больной, По этой темной лестнице тяну за шагом шаг. Зимой, дождливой осенью иль белою весной, Все тот же изувеченный, душою зол и наг. Не ты ль бродягу жалкого впускала и звала, Звала любимым чахлого, дарила поцелуй, Не ты ли губы серые ласкать-лобзать могла, Шептала горемычному: «Любимый, не тоскуй». Я помню милой комнаты убогонький уют. Да, теплой, тихой комнаты. И ласку грубых рук. И все, чем жизни бедные влачатся и живут, И все, чем только терпится судьба, сосун-паук. Мои седые волосы! Блуждающий мой взгляд! И там в глуши Смоленского нагнувшийся твой крест! О, как же люди ждут еще, идут и говорят, О, как же еще движется такая жизнь окрест? Март 1906 7. Гость Ах ты, Ванечка-солдатик, Размалиновый ты мой! Вспоминается мне братик Перед бунтом и тюрьмой. Вот такой же был курносый Сероглазый миловид, Только глаз один раскосый Да кругом лица обрит. Вместе знамя подшивали, Буквы клеили на нем. Знали: сбудем все печали, Только площадь перейдем. Белошвейня мне постыла, Переплетная — ему. Сердце волею заныло, Ну-ка, душу подыму! Только почту миновали И к собору подошли, Серой тучей наскакали, Словно встали из земли. Жгли, давили, не жалели, Вот такие же, как ты… Прочь, солдат, с моей постели! Память горше бедноты! Вот такие же хлестали Беззащитную гурьбу. Что глаза мои видали, Не забуду и в гробу. Уходи, солдат проклятый! Вон он, братик, за тобой Смотрит, чахлый, бледноватый, Из постели гробовой. Январь 1907 8. Часы В уездном городе глухом Жил старый часовщик. Колес и стрелок скопидом, Минуток гробовщик. Осколок древности самой, Он был Христу родня И, часовой замкнут тюрьмой, Не знал сиянья дня. За кассой дочь часам любви Утекшим счет вела. Бегут часы: люби, лови!.. Ах, если б я любить могла! Но час настал, ударил гром. Толпа гудит, зовет: Вставай, товарищ, мы идем! Стучатся у ворот. Что надо вам? — Открой скорей! Кому открыть? — Открой! Не смеет дочь открыть дверей, И прянул вольный рой. Пробит висок. Коса в крови. Ушли. Стучат часы. Часы летят, считай, лови! Бегут часы трусы. Сидит старик во тьме дневной, Сквозь тьму на труп глядит. Часам кивает сединой, А в ставни дробь стучит. Стучит, дробит клочки минут, Добить, добить слепцов! Кто жив, сюда! — Кто жив, тот тут. Слепцы из мертвецов. 1907 |
