«Я днем люблю какую-то дикарку…» Я днем люблю какую-то дикарку С дрожащим и несытым ртом, С зубами дикими и кровью жаркой, С покатым и широким лбом. И днем мне кажется, что с нею, пьяной, Я об руку всю жизнь пройду Дорóгою, всегда от солнца рдяной, В живом, как зарево, бреду. Но вечером, когда на миг смолкает В людском звериное, а тьма Еще неслышимо вокруг летает, Уходит ярость от меня сама. Я нахожу в себе такие струны, Какие в ангелах и детворе Почти божественно и юно Поют на утренней заре. Тебя я вечером люблю. В сиянье Твоих забывчивых и черных глаз, Где вспыхивает вдруг страданье, Где гневный загорается алмаз. И, выгнутых искусством поколении, Люблю тоску твоих бровей И у ресниц замученные тени Неведомых тебе страстей. <1912> Полуверка
Глаза лукавы и приветливы, И щеки под платком белы, И в белом вся. Но оком сметливым Я вижу дочь любимой мглы. Ведь полногуба ты. И ведомо, Как будешь цельно приникать, Под молодецкою победою Задумываться и вздымать. Ведь грудь твоя блястую скована, Как будто на войну летит, И, знамо, ждет, кому даровано Серебряный отринуть щит. Ведь с малых лет блаженной ликвою Твоя душа опалена, И под застенчивой улыбкою Ты богу ярому верна. Мне речь твоя, протяжно-томная, И непонятна и нова, Как будто звуки все любовные И ласковые все слова. Моя, моя, в веках стремительных, Ты, облеченная во свет! В очах хранящая томительных Первоначальной тьмы завет: Окутываясь мглой пречистою, Живого мира колыбель Качай, кружи, стреми неистово, В родимый возвращаясь хмель! <1912> Черница Опять мне снился этот город, И башенки, и купола. И был безудержно я молод, А ты такой, как есть, была. С косой, раскинутой, как ночи Раскинуто вверху крыло, Что даже звездам вечным очи Закрыть бы тьмой своей могло. С руками лебединой шеи Белей, нежнее и стройней, И с поступью летуньи-феи Или заоблачных теней. Я под окном печальной кельи В улыбке огневой стоял И страсти первое похмелье, Как первый поцелуй, вдыхал. Вставало солнце, и деревья Дрожали вешнею листвой, А сила солнечная, девья, Все узывала в трепет свой. Уж ты не раз мне прошептала: «Прощай, нежданный! Уходи», — И строгою такою стала, Как у иконы на груди, Когда в молитве жемчуг ризы Лобзаешь с детской верой ты, А голубь ласковый и сизый Благословляет с высоты. Но локон длинный, локон темный, Спускающийся из окна, Я целовал — и чаше томной, Вину весны, не ведал дна. Уж соловьи встречали утро, И пели снова купола, А ты с улыбкой тайномудрой И не пускала, и гнала… Я просыпался — ночь, лампада, Тоска последнего письма: «Я ухожу — прощай, не надо! — Пока могу уйти сама». <1912> Шарманщица Я итальянка… Не забыла я Отчизну теплую свою. Поет шарманка заунывная, И я без устали пою. Криклив мой голос, и надорван он, А в песне жалкая мольба, Как будто жадным черным вороном Моя заклевана судьба. Желтó лицо, и веки тянутся Печальные глаза закрыть. Ведь если с родиной расстанутся, Не могут люди долго жить. С собой дочурку загорелую Плясать под пенье привезла. Зима своей метелью белою Без жалости ее смела. Да и сама я дни унылые Докоротаю как-нибудь, И лишней взгорбится могилою Чужой земли немая грудь. <1912> Гадальщица «Воску щедро натоплю, Гляну, вспомню и пролью. Сердце правду скажет мне, Воск покажет на стене. Коль остынет островком, Жить у моря с рыбаком. Коли выльется конем, С милым кочевать на нем. Коли выну птицу я, Улетит судьба моя». Воску щедро натопив, Смотрит в воду на разлив. Счастье вынула свое: Остров, конь и птица — всё! Как же так? Судьба молчит. Бабка с печки говорит: «Будет рыбарь и ездок — Воля сердца не порок. Будешь птицей ты сама — Жизнь на свете не тюрьма». <1912> |
