И опять визги, лязги шарманки, шарманки,

Свистящей, хрипящей, как ветер, во мне, —

Размалеванной жизни пустые приманки,

Коса из мочалки на лысой луне.

«Маргарита», венгерка и вальс «Ожиданье»,

И вальс «Ожиданье», тоска и тоска.

Той мещанки над жизнью пустой тоскованье,

Чья радость и дело — вязанье носка.

Вот по этому парку, цветов не срывая,

Гулял, поджидал — по траве не ходить!

Золотиста коса, за цветы задевая,

Гимназиста с ума приходила сводить.

Там из досок под соснами пол настилали,

Танцевали венгерку, вертелась рука.

Целовались, клялись и подруг ревновали, —

Шарманка, шарманка, тоска и тоска!

Не хочу. Надоело. Без маски глядится

В лицо мне седая мещанская жисть.

Эй, кому травяная коса пригодится,

Дешевая краска, удалая кисть?

Изныла грудь. Измаял душу.

Все отдал, продал, подарил.

Построил дом и сам же рушу.

Всесильный — вот — поник без сил.

Глаза потухли. Глухо. Тихо.

И мир — пустая скорлупа.

А там, внизу, стооко лихо,

Вопит и плещет зверь-толпа.

«Ты наш, ты наш! Ты вскормлен нами.

Ты поднят нами из низин.

Ты вспоен нашими страстями,

Ты там не смеешь быть один!»

Как рокот дальнего прибоя,

Я слышу крики, плески рук.

И одиночество глухое

Вползает в сердце, сер паук.

Да. Я был ваш. И к вам лишь рвался,

Когда, ярясь от вешних сил,

В избытке жизни задыхался,

Метался, сеял и дарил.

Когда же в темную утробу

Вся сила, сгинув, утекла

И жизнь моя к сырому гробу

На шаг поближе подошла, —

Я увидал глаза и пасти,

Мою пожравшие судьбу,

И те же алчущие страсти,

И ту же страстную алчбу.

И возмущенный отшатнулся,

И устрашенный отошел.

Владыкой в омут окунулся,

Назад вернулся нищ и гол.

О, вам отныне только песни!

Я жизнь для жизни сберегу.

Я обману вас тем чудесней,

Чем упоительней солгу.

Поэт, лукавствуй и коварствуй!

И лжи и правды властелин,

Когда ты царь — иди и царствуй,

Когда ты нищий — будь один.

Я стар и слаб. Но помню я,

Но что-то помню с давних пор

Из страшной Книги Бытия,

И что-то видел этот взор.

Мой голос глух, и мысль темна,

Родился я — скончалась мать.

Я знаю жизнь дотла, до дна.

О, только, только б рассказать!

Мой детский мир был так суров.

Подвальный мир: окно вверху —

Все та же казнь за жизнь отцов

И зуб за зуб расчет греху.

О, сколько раз, избит ремнем,

Я вверх кричал: «О, Ты! Кто Ты?»

Но день молчал. И с новым днем

Опять молчанье и кнуты.

Прошло ученье. Г од любви!

Густая ночь тяжелых кос.

И пыль в глазах. И жар в крови.

И утром блески белых рос.

Священный год! Я Бога знал.

Я знал весь мир моим, одним.

Но кто же, кто навек отнял,

Что было миг один моим?

Нет мук страшнее мук родов —

Все та же казнь за первый грех.

О, женский крик и лязг зубов,

И в этом крике чей-то смех!

Родить живого — род продлить.

Но для чего родить птенца

Глухонемым? Гнилую нить

Зачем тянуть от мертвеца?

Когда бы знать, кого проклясть,

Кого позвать, к кому поднять

Хулой сверкающую пасть,

Когда бы знать, когда бы знать!

За годом год мне в душу нес

Тяжелый груз позорных мук,

Удавный гнет событий рос,

Судьба душила тьмою рук.

Дряхлела кровь, и голос гас,

И свянул жизни алый цвет,

И с каждым часом ближе час

Ночного зова в горний свет.

Пускай. Я — вот. Я весь готов.

О, там молчать не буду я!

Я помню муки всех веков,

Я знаю Книгу Бытия.

И я спрошу: вот этот шрам,

Вот этот стон. Вот тот удар.

За что? За что? И кто Ты сам?

И жизнь людская Твой ли дар?

И если Твой, будь проклят Ты

И Твой закон. И власть Твоя.

От нашей крови все желты

Страницы в Книге Бытия.

Я шел по улицам, и город громкий

Вокруг выбрасывал прохожих без числа,

Несущих шляпы, палки и котомки,

Невольников безделья или ремесла.

Я был уродлив, мелок и недужен,

Я чьим-то вымыслом был вымышлен дурным,

Но этой жизни городской не меньше нужен,

Чем труб фабричных серый дым.

Был полдень на исходе. Солнце сонно

Слепило окна, зданий пестрые глаза.

Я думал: жизнь чарует неуклонно

И здесь, где конки, лавки и воза.

Как бы в ответ на эти мысли

Из-за угла старуха выставила горб.

Черты — нет, не лица, а кладбища — отвисли,

Но даже их скрывал двойной остроугольный горб.

«На праздник жизни жизнь сама же

Свое уродство кажет мне, глумясь!» —

Подумал я и дальше шел, отважен,

В глаза впивая уличную вязь.

И тотчас же привлек мое вниманье

Старик солдат, заснувший у окна,

Где бегали, теснясь, обложки и названья

На полках, подставлявших рамена.

Он спал. Но глаз один не мог закрыться,

И над белком вверху темнел зрачок.

И в нем не перестала улица кружиться,

И мимо город так же сыпался и тек.

«Война! Несовершенство яркой жизни! —

Ответил мысленно я встрече старика, —

Но сколько блага принесет своей отчизне

Детей, рожденных нами, быстрая река!»

И детское я увидал существованье.

Но лучше б не видать такого бытия!

Рахитиком предстало мне страданье,

В огромном черепе бессмысленность тая.

Как? Ты опять противоречишь встречей

Моим надеждам, мыслям и мечтам?

Так на, смотри: я сам иду предтечей

Желанных дней, смотри — я сам!

Я сам, уродливый, убогий и недужный,

Всю силу красоты в себе несу!

На эти вымыслы твоей тоски ненужной

Грядущего я возношу красу!