— Бред?

— Бред. У тебя, как американского писателя-негра, есть что сказать обществу. Но ты выбрал самый дешевый путь. Ты эксплуатируешь недовольство черных и чувство вины белых. В этой книге ты одновременно расист и антисемит. Или ты на самом деле такой?

— Я за правду, за правду о белой Америке. — Он приободрился и отошел от двери. Бегство отменяется.

— За какую правду? Что плохого белая Америка тебе сделала, что ты написал такое дерьмо? Или ты думаешь, что такая писанина найдет больший спрос и сделает тебя популярным в определенных кругах общества? Ты пишешь о реальных людях или политический манифест, лишь бы твоя книга получила известность и сделалась бестселлером?

Даррел осмелел и приблизился к Грэйс еще на шаг.

— Кто ты такая, чтобы допрашивать меня о черной Америке? Что ты знаешь о жизни негров? А я всю свою жизнь прожил негром.

Грэйс встала, схватила его за плечи и повернула к зеркалу.

— Посмотри на себя, Ахмед Джемаль Мохаммед. Если я хорошо загорю, буду темнее тебя. А что касается души, то я никогда не позволила бы себе так облить грязью человека, которого люблю. Или у нас любви не было? Это была фальшь, как и твоя книга? Ты просто использовал меня? Я содержала тебя, а теперь, когда моя поддержка тебе уже не нужна, ты убил меня. Вначале убил в своем сердце, иначе ты не смог бы так погано писать обо мне, а потом ты убил меня в своей книге.

Грэйс отвернулась, неимоверно усталая и убитая горем. Подошла к шкафу, достала свой чемодан.

— Ты завидуешь мне, — сказал Даррел со злостью. — Вот в чем дело. Ты не можешь вынести мысли, что я способен создать нечто стоящее. Тебя убил мой успех.

— Я хотела, чтобы ты добился успеха, Даррел. Но не ожидала, что ты перешагнешь через мой труп.

— «Разлагающийся труп белой Америки», — процитировал он одну из любимых строк своей книги.

— Америка дала тебе стипендию Рейзмана.

Даррел вздохнул, наблюдая, как Грэйс собирает вещи.

— Черт возьми, людям Рейзмана понравится моя книга. Еврейские либералы любят, когда их бичуют. Разве ты не знала об этом? Они поддержат меня.

— А потом ты их, как и меня, обольешь грязью, — едко усмехнулась она. — Ты мне открыл глаза, Даррел. Ярость! Вот о чем твоя книга. Похоже, у меня тоже появился стимул добиваться стипендии Рейзмана.

— Если бы тогда не попросила меня послать твои бумаги в конкурсную комиссию, ты, возможно, давно уже получила бы эту стипендию.

Грэйс почему-то даже особенно не удивилось, что он не отослал ее заявление.

Меньше чем за час она собралась. Она оставила в квартире все, что они приобрели за время совместной жизни: телевизор, электронные часы с радио, тарелки и прочие кухонные принадлежности, простыни, полотенца. Оставила все. Ушла лишь с одним чемоданом. Шла по улице мимо бакалейного магазинчика, куда часто ходила; мимо музыкального магазина, где покупала в подарок Даррелу джазовые пластинки; мимо прачечной, где обменивалась кулинарными рецептами со знакомыми женщинами; мимо ресторана, куда они с Даррелом заглядывали полакомиться ветчиной с белым рейнвейном и салатом из репы, который, впрочем, совсем им не нравился. По пути Грэйс часто встречала знакомые лица. Вдруг все они ей показались враждебными, словно все эти люди знали, что она здесь стала чужой. Она и они жители одной страны, но чуждые друг другу более, чем иностранцы.

Грэйс уехала на поезде в Гленко.

Одель приоткрыла дверь в спальню, просунула внутрь голову и поинтересовалась:

— Что страдалица желает на ужин?

Грэйс глубже зарылась лицом в подушку и угрюмо буркнула:

— Я не ем.

— Ну пожалуйста, — в который уже раз робко попыталась упрашивать ее Одель.

— Нет.

Одель вздохнула и ретировалась.

— Смех на паже, — проворчала она, удаляясь от страдалицы по коридору.

Ей, видите ли, смешно, мысленно возмутилась Грэйс. Да, конечно, этой Одель можно и посмеяться. Ведь у нее все благополучно. Она замужем за Си. У нее двое детей. У нее есть дом. У нее есть все. А что есть у Грэйс? На сегодняшний день печальный итог ее жизни таков: глупейшее замужество за двоеженцем, мертворожденный ребенок, подлый сожитель, который измазал ее грязью в своей отвратительной, мерзопакостнейшей книжонке. Ничего этого не испытала Одель, потому она и может спокойно пожирать свой ужин. А что прикажете делать Грэйс с ее нестерпимой душевной болью?

Кто-то осторожно постучался в дверь и вошел в спальню. Грэйс даже не повернулась, чтобы посмотреть кто это.

— Тетя Грэйс, — услышала она ласковый голосок Юлии.

— Что, дорогая? — Даже в минуту жестокой скорби Грэйс не могла позволить себе быть грубой с тем, кто называет ее тетей.

— Мама сказала, что ты опять не будешь есть. Ты у нас уже неделю и почти совсем ничего не ешь. Ты, наверное, заболела?

Грэйс наконец повернулась лицом к девушке и невольно отметила про себя, что хотя груди у Юлии уже есть, но бедра у нее все еще слишком тонкие, неженские. Бедная девочка! Неужели и на ее долю выпадут столь же тяжкие испытания? Грэйс чуть не разревелась от приступа жалости. Господи, ну зачем ты создал мужчин?! Неужто и у тебя, Господи, случаются припадки садизма, и в один из таких моментов ты сотворил этих проклятых самцов, превращающих нашу женскую жизнь в ад!

— Так ты заболела? — повторила Юлия, несмело приближаясь к тете.

— Да, меня сразил вирус любви, — метафорически призналась несостоявшаяся писательница Грэйс.

— А, я понимаю, что ты имеешь в виду. — Юлия осмелела и присела к тете на кровать. — Мне тоже нравится один парень, он футболист и вообще весь такой спортивный, но считает меня недоразвитой девчонкой. Он старше меня, но учится со мной в одном классе, потому что провалился на экзаменах в. прошлом году. Я даже не знаю, что мне делать. Может быть, ты мне подскажешь? Как мне обратить на себя его внимание?

Грэйс всмотрелась в юное лицо Юлии. Наивное, не отягощенное знаниями и мыслями личико. Ну почему мы, женщины, влюбляемся во всяких придурков? Вот и Юлия втрескалась в субъекта, у которого хорошо натренированы все части тела, кроме мозга. Очевидно, этот субъект эффектно выглядит, имеет смазливую физиономию, а выражается преимущественно междометиями — его словарный запас немногим больше десятка слов. А сама Грэйс? Не влюблялась ли она в подобных жеребцов в школе? Конечно, влюблялась. Вот дура! По утрам одевалась специально для него, старалась попадаться ему на глаза везде, где только можно, — в школьных коридорах, в столовой, ну везде-везде, лишь бы поймать хоть один его взгляд в свою сторону. После этого неудивительно, что такие недалекие мужики начинают воображать себя неотразимыми. С такими-то дурами!

— Дорогая, — тщательно выдерживая нужную интонацию, сказала Грэйс. — Я знаю, что ты не религиозна. Но не приходила ли тебе в голову мысль уйти в монастырь?

— В монастырь?!

— Да, чтобы уберечь себя от неисчислимых бедствий, которые подстерегают тебя в мирской жизни.

— У меня нет никаких бедствий.

— Пока нет. Юлия, они грядут!

Ошалев от рехнувшейся тетки, Юлия с визгом бросилась прочь из ее комнаты.

— Мама! — С этим воплем несмышленая девочка влетела на кухню. Оттуда до Грэйс донесся жизнеутверждающий смех Одель.

Смейся, смейся, счастливая Одель! Тебя никто не чернил в книге.

На лестнице послышались тяжелые шаги. Еще один самец! Видать, это вдет Си. Точно. Вот его самцовая тень уже вошла в коридор.

— Грэйс, быстро встать! — приказал он.

— Нет!

— Со мной шутки плохи. Если не встанешь, я сам вытащу тебя из постели. Надо же до такого додуматься! Предложить моей девочке постричься в монахини! Спятила, что ли? Хватит распускать нюни! Забросить бы тебя в джунгли Бирмы, чтобы ты узнала, что такое…

— Плевать я хотела на твою хреновую Бирму, Си! Что эти джунгли по сравнению с… — Грэйс осеклась. Черт возьми! Ведь Одель тысячу раз предупреждала, что при Си ни в коем случае нельзя ругать страны, в которых он побывал. Он готов часами говорить о них. Говорить, говорить и говорить. Но сейчас он должен понять, в каком она состоянии.