Позже, возвращаясь к себе в общежитие, Грэйс наконец обрела способность соображать и призадумалась — может быть, она нравится Томми Паттерсону? Может быть, она нравится ему не как хорошая студентка, а как женщина? Какая глупость! Она ведь еще только на втором курсе, а он давно выпускник, умный, способный, подающий большие надежды. Но все же это не столь уж и странно, не правда ли? Чего в жизни только не бывает! Грэйс захватили романтические мечтания, чувства зрели для любовной сети.

Французская порнуха — пардон, фильм — был слишком французским: всякие непристойности, голые женские груди, ужасы. Мужчины трахали женщин, женщины чувственно постанывали. Грэйс, сидя рядом с Томми, замирала от смущения. Как она будет смотреть ему в глаза после такого фильма? Но когда фильм кончился и зажегся свет, Томми сказал всего лишь:

— Предыдущий фильм был лучше.

Грэйс пыталась успокоиться, отделаться от возбуждения, вызванного слишком откровенными сценами французского фильма. Пора мне уже становиться взрослой, внушала она себе, не надо слишком сильно реагировать на такие вещи. Это же всего лишь фильм. Ну и что, что на экране двое любят друг друга? Правда, в этом фильме совокуплялись втроем, но не в этом дело.

Томми снимал меблированную комнату в доме-пансионе, рядом с мужским студенческим клубом, называемым здесь братством.

— Мне нравится смотреть на их шалости, — сказал Томми с видом взрослого, снисходительно наблюдающего детскую игру, когда Грэйс обратила внимание на близость братства. Потом он предложил ей содовой и спросил: — Итак, ты принесла стихи?

Собираясь в общежитии на свидание, Грэйс тщательно сложила свежеотпечатанные на машинке листки со своими стихами и положила их в сумочку. И вот час настал. Она протянула Томми свои творения. Он включил настольную лампу и удобно устроился в кресле, а Грэйс нервно присела на краешке страшно потертого дивана.

— Какая прелесть, — забормотал Томми, — не ожидал, что стихи будут такими хорошими.

Когда Томми поднял голову от листков со стихами, Грэйс показалось, что глаза его увлажнились от слез.

Томми еще раз перечитал стихи, на этот раз изучал их долго. Потом заговорил, проливая ей бальзам на душу:

— А знаешь, еще тогда, когда ты посещала мой семинар, я понял, что ты не такая, как все. В тебе чувствовалась необыкновенная одухотворенность, утонченность души, особенное изящество. Это чувствовалось в каждом твоем движении, даже в том, как ты сидела, как внимательно меня слушала, будто поток чистейшей росы орошал твою золотистую кожу. — Он тихо вздохнул и улыбнулся: — Знаешь, те женщины в фильме не имеют и половины того, что есть у тебя. Им не хватает твоей свежести.

Грэйс покраснела.

— Они на самом деле не так хороши. Я имею в виду мои поэмы. Я знаю, что могу писать лучше. Я пока совершенствуюсь.

— Ты очень хорошо совершенствуешься. — Он встал, подошел и протянул ей листки с поэмами. Грэйс, не вставая, аккуратно сложила их в сумочку. А он все стоял возле нее. Когда она закрыла сумочку и начала поднимать глаза, ее взгляд вдруг остановился приблизительно в том месте, где у Томми была ширинка. Под штанами отчетливо выпирало нечто. Если бы Грэйс не была тогда неопытной девственницей, она знала бы, что это означает, поняла бы, что Томми в тот момент чувствовал. Он спросил: — Можно сесть рядом с тобой?

— Конечно, — улыбнулась она.

Томми сел, не зная, куда деть свои руки, с трудом пытался удержать их на своих коленях.

— Я чувствую… — произнес он и умолк.

Смутившись от затянувшейся тишины, Грэйс спросила:

— Что?

— Я чувствую твою ауру.

— Мою ауру?

— Она касается меня своей неясной границей. Можно мне сесть ближе, чтобы окунуться в нее?

— А я не чувствую своей ауры, — созналась Грэйс.

— Давай я покажу тебе ее. — Он осторожно взял ее правую руку и приложил к ее сердцу. — Это центр твоей сущности. — Тут Томми уткнулся лбом в свою руку, а рука его охватила ее грудь.

— Мне неудобно, — вымолвила Грэйс.

— Не будь эгоисткой, Грэйс. Кстати, это имя тебе очень подходит. Тебе следует раздвинуть границы своей сияющей ауры, позволить пребывать в ней другим.

На самом деле, конечно, ему хотелось раздвинуть ей ноги, а не ауру, но к тому времени ее ноги никогда ни перед кем еще не раздвигались. Впервые у нее это случилось с Томми, но много позже. Он входил в ее «ауру» медленно, осторожно и умело, особо не настаивая, и получалось так, будто именно Грэйс напрашивалась на свидания. И даже тогда, когда она потеряла с ним девственность, некоторое время оставалась, по существу, еще неопытной девочкой.

Любовь. Настоящая любовь. Это явление случается чаще, чем солнечный день в июне.

Такую любовь Грэйс Мэндлин нашла в лице Томми Паттерсона. Вначале Грэйс хотела всего лишь показать ему свои поэмы и испить из неиссякаемого источника его мудрости. Но Томми придал их отношениям иное качество — дружба переросла в любовь. В слепую любовь. Такую любовь надо приравнять к смертному греху, ибо она вызывается неистребимой глупостью женщин, упрямо ищущих ослепительное, настоящее-настоящее счастье. А приводят такие поиски обычно к пустой квартире без детей и без мужа.

Но разве Грэйс тогда понимала это? Она любила. Она жила, ничего не замечая вокруг, с затуманившимся от счастья взором, с головой, задурманенной мыслями о ласках и нежности. В поэмах ее отразились новые чувства, новая непривычная действительность. Ее поэмы, как нахально выразилась одна студентка, стали «липкими». Ерунда, думала Грэйс, в этих поэмах описана настоящая любовь, искреннее сексуальное влечение.

Своим родителям Грэйс не писала о том, что влюбилась. У них были старомодные представления о любви, они считали, что любовь бывает одна и на всю жизнь. Если бы Грэйс написала им, предки сразу примчались бы из своего Гранд-Рапидса посмотреть на ее возлюбленного. Родителей она, конечно, любит, но способны ли они понять весь интеллектуальный блеск Томми Паттерсона?

Она начала подозревать, что любовь сделала ее невыносимой для окружающих. Через несколько месяцев отношений с Томми Грэйс заметила, что подруги стали чуждаться ее — избегают садиться с ней за один стол в столовой, при ее появлении переводят разговор на другую тему, а то и вообще не дают говорить ей. Любовь всепоглощающа, человек замыкается в узком мирке. Грэйс втайне подсмеивалась над подругами: если бы эти девственные простушки могли оценить, что это такое — чувствовать себя настоящей женщиной!

Да, любовь пробуждает лучшие чувства, любовь — источник совершенства. Но любовь — это и сумасшествие. Потому что в нашем мире ничто не совершенно, даже любовь. Грэйс, как водится в таких случаях, верила, что у нее идет все по-другому. Как же дико была она уязвлена, когда однажды в душе при студенческой библиотеке одна ее знакомая великовозрастная студентка как бы между прочим поинтересовалась, расчесывая светлые волосы:

— Видела я тебя с Томми. Какой метод он применил к тебе, ауру или флюиды?

— Для чего? — невольно выдал я свое удивление Грэйс.

— Как для чего? Чтобы затащить тебя в постель.

— С чего ты взяла, что ему удалось затащить меня в постель? — Грэйс, конечно, регулярно бывала у Томми в постели. Но какой удар! Как неприятно, что эта девица догадывается о происходящем!

— Ха! А чего же еще ему от нас надо?!

Эта немолодая блондинка, решила Грэйс, себя не уважает. Ведь Томми мог выбрать себе женщину и ее возраста. К чему ему волочиться за молоденькими студентками? Но Томми выбрал ее, Грэйс. А аура у нее действительно есть, иногда она ее чувствует. Эта аура даже струится из ручки, когда она пишет поэмы.

Но все-таки, в самом деле, можно ли полностью доверять Томми? Эта мысль стала первой трещиной в ее безоглядной любви. Конечно, думала Грэйс, та болтливая блондинка несет чушь, но что, если она сказала правду, будто Томми спит и с другими женщинами?