— Вольная, — многозначительно сказала Труди.

— Вольная? Ой, Труди, можно я буду называть ее Карри? Я давно мечтала иметь девочку с именем Карри.

— Знаешь…

— Вольная или Карри, какая разница? — перебил Бастер, которого самого называли приклеившейся с детства кличкой. На самом деле его настоящим именем было Джэймс Мэйсон Хэлли.

— Ну ладно, зовите ее Карри, — согласилась Труди, — она ведь все равно знает, что ее зовут Вольной.

— Боже милостивый! — Либби крепко прижала девчушку к груди. — Спасибо тебе, Господи, да святится имя твое.

— Я буду посылать вам деньги, когда начну зарабатывать, — пообещала Труди, ощущая внутри себя пустоту.

— Не надо, — запротестовала Либби, — мы два года ждали ребенка, копили деньги, и вот, слава Богу, дождались.

— Но это не навсегда, — еще раз предостерегла Труди счастливую парочку, — это моя дочь.

— Конечно, твоя, — недовольно согласился Бастер. — Надеюсь, ты еще не успела испортить ее наркотиками.

— Бастер, не кочевряжься, — приструнила его Либби, — что ты говоришь при ребенке?! Послушай, Труди, скажи пожалуйста, а сколько жизней было у твоей девочки?

— О Господи! — возопил Бастер.

— Прекрати, Бастер! — прикрикнула на мужа Либби.

— У нее только одна жизнь, — драматически сказала Труди. — Только одна крохотная и печальная жизнь. — И подумала о своей собственной горемычной жизни.

Ночевать Труди осталась в доме родителей, но всю ночь так и не сомкнула глаз. Ее давили отрицательные флюиды ее отца, извергавшиеся молниями и громами из его ауры, даже несмотря на его невменяемое от избытка пива состояние. Она поняла — жить здесь она не сможет. Надо уезжать, надо искать другое прибежище, надо возвращаться в Таос. Там у нее настоящий дом. Там, а не здесь.

Прежде чем покинуть родной дом, Труди еще раз съездила в Картерсвиль повидать Вольную. Либби уже успела пройтись по магазинам и накупить для любимой девочки все необходимое: красивые кожаные туфельки, беретики и чепчики. Бедная девочка! С Труди она не видала ничего этого! Раньше она обычно носила лишь майку да трусики, а зимой кроличью курточку. Впервые в жизни она получила возможность одеться как следует. Какое нелегкое испытание!

Потрясенная Труди молча созерцала свою дочь, одетую в роскошное шелковое платьице, которая увлеченно рылась в ящиках письменного стола.

— Не забывай меня, Вольная, — попрощалась Труди.

Но ее дочь не обращала на нее внимания. До чего же хороши эти новые, яркие, только что купленные игрушки!

В Ривер-Рэйндж-Клинике, в этом нестерпимо мрачном и зловещем заведении, Труди Шурфут после звонка к Одель целых два дня искала того человека, который обещал облегчить ей жизнь кое-какими пилюлями. Целых два дня безуспешных поисков! А истерзанный организм требует просветления, ну хоть какого-то кайфа. В отчаянии несчастная Труди поняла, что искать обманщика бесполезно — негодяй получил от Одель конверт с деньгами и смылся. У Труди не хватало духу снова улучить момент, когда какой-нибудь кабинет окажется пустым и незапертым, чтобы снова позвонить Одель и сообщить о грандиозном обмане. Черт побери! Кому же в этом мире теперь можно верить, если даже торговцы наркотиками обманывают?!

Вся эта затея с лечением в клинике оказалась непоправимой ошибкой, невероятной глупостью. Но разве Труди знала, как ее здесь будут мучить? А Одель знала, в какую тюрьму она ее засовывает? Труди ошиблась — не надо было ей ехать к Одель. Ну и что из того, что Одель раньше всегда выручала ее? Больше ей нельзя верить. Одель невольно оказалась заодно с теми, кто хочет лишить Труди того красочного мира, который расцветает только с наркотиками. Разве Одель способна понять? Она слишком глупа, чтобы понять это. Как о ней однажды отозвался Томми? Кажется, он назвал ее душу двумерной, а потом объяснил, что двумерная — это значит плоская. Да, у Одель плоская душа!

Больше всего Труди ненавидела Одель в шесть утра, когда приходилось просыпаться. Хочешь — не хочешь, а надо встать и через пятнадцать минут быть в спортзале или на спортплощадке во дворе клиники. Моррис, инструктор по физкультуре, называл утреннюю зарядку «пробуждением тела». Знал ли этот жизнерадостный Моррис, что пациенты за глаза зовут его мудаком? В здоровом теле здоровый дух, говорил он. Но как дух может быть здоровым, если в теле нет никаких наркотиков? Тем более если ты принимала всевозможные зелья целых двадцать лет подряд.

После этой ужасной зарядки с ее чокнутой аэробикой (чтобы вогнать кислород в изгаженные наркотиками мозги) вся толпа, смердящая потом, плелась в столовую завтракать. Путь в столовую вел мимо буфетов, где выбор лакомств был невелик: кукурузные хлопья, крученая пшеничная соломка, молоко, кофе, чай и соки. Кофе и чай, как догадывалась Труди, были под угрозой запрета из-за содержащегося в них кофеина. Пробредя мимо скудных буфетов, усталые пациенты занимали в столовой свои места. У каждого было свое постоянное место, как в детском саду. На кой черт? Труди сидела между Большим Эдом и Малюткой Нелли. Алкоголик Эд творил молитву и приступал к поглощению трех порций каши с изюмом. Нелли, лечившаяся от болезненного пристрастия к таблетками для похудения, которые она принимала двенадцать лет, наоборот, так боялась потолстеть, что на завтрак лишь выпивала стакан сока. В такой веселой компании, занимающейся молитвами и маниакальным подсчетом калорий, у Труди пропадал аппетит.

После завтрака полагалось немного «личного времени», и Труди наконец получала возможность вернуться в свою комнату со спартанской обстановкой, чтобы принять душ, почистить зубы, заправить постель и немного прибрать комнату. А потом начинались лечебные процедуры и трудотерапия, и снова приходилось быть в окружении несносных пациентов. Только работа в саду и с газонами приносила Труди радость и немного утешала ее. А людей Труди возненавидела. Это явилось для нее еще одним неприятным открытием с тех пор, как она перестала есть наркотические грибы и поглощать прочие дурманящие зелья. У всех: и у пациентов, и у сотрудников клиники — были недостатки, с которыми Труди не могла и не желала мириться. Один имел дурную привычку скрипеть зубами, у другого постоянно текли сопли, третий душераздирающе орал, кто-то рыдал, исходя жалостью к самому себе. Ничего этого Труди не заметила бы, будь у нее наркотики. Тогда она жила бы в прежнем прекрасном мире, когда душа парит от счастья. Куда же подевалось это доброе человечество, почему люди так изменились? Или просто раньше она смотрела на мир сквозь розовую дымку эйфории?

После трудотерапии начиналась групповая психотерапия. Труди ненавидела свою группу. После каждого часа занятий доктор Сабон говорил пациентам, что они заметно продвинулись в выздоровлении. На самом же деле никакого прогресса не было. Разве можно назвать шагом к выздоровлению какой-то час, проведенный без наркотиков и выпивки?

После групповой психотерапии снова следовала физическая нагрузка.

— Физическая нагрузка помогает вам избавиться от наркозависимости, — внушала пациентам садистка Маделин Стивенсон, подруга Одель.

Да не просто внушала, а приказывала, заставляла любить физические упражнения. Пациенты могли выбирать между спортзалом, где играли в волейбол, или открытыми площадками для игры в футбол или бейсбол. Труди пробовала играть и в то, и в другое, и в третье, но все у нее получалось плохо. Просто у нее нет той агрессивности, которая необходима для таких игр. А у этих проклятых ублюдков, пациентов и тренеров, агрессивности хоть отбавляй, потому они и кричат на Труди, ругают ее пассивность во время игры. Нет, Труди и всякие мячи определенно несовместимы.

Поскольку человеколюбивой Труди не доставляло удовольствия невзначай долбануть ближнего в коленную чашечку на спортивном поле, она предпочитала другой род занятий, тоже в некотором роде физический, который назывался «походом». Походы проводил Дон Харрингтон, а пациенты звали его мистер Природа. С этим человеком можно было найти общий язык. Он водил пациентов по окрестностям клиники, то и дело останавливаясь, чтобы показать своим подопечным то дикий цветок, то следы какого-нибудь животного, то лесную птицу. Такая физическая нагрузка нравилась Труди — все тихо, мирно, никакой соревновательности. В этих спокойных походах Труди почти не замечала ненавистных людей, почти чувствовала себя наедине с собой, может быть, потому, что в походах участвовало очень мало людей. Порой на такие прогулки с Доном шла только одна Труди, особенно если шел дождь.