Моя жизнь стремительно обрастает новыми измерениями… Словно кто-то взял простой лист, сложил его несколько раз и вывернул вдруг в объемную фигурку – оригами. Кто-то… Бог? Тот самый глянцевый притчевый Бог благополучных верующих? Или это не Его масштаба дело, а моим «оригами» занимается какой-нибудь «коллекционер боли»? Стоп. Откуда это выражение? Ах да… сон. Сегодняшний сон.
…Зашла куда-то в море и бреду-бреду, жду, когда же станет глубже, чтобы утонуть, а оно все только по плечи и по плечи, устала и вернулась… а на берегу скамейка такая – витого железа боковины, а спинка и сиденье деревянные, некрашеные – и сидит на ней старичок.
Маленький такой. Сидит, а ноги у него до песка не достают – висят, и ботинки лаковые, лиловые, небольшие…
…И о чем-то мы с ним говорим, потом он вдруг спрыгивает на серый песок, говорит: «Ну, до встречи, Лера!», – я спохватываюсь, что опять забыла познакомиться, хоть и не удивилась, что он меня по имени назвал.
«А кто вы?» – спрашиваю.
«Коллекционер, – отвечает так и чуть ножкой шаркает, – я – коллекционер боли». И я понимаю во сне, что он был рядом чуть не с рождения…
Не знаю, может быть, я мало жила и видела… У меня были такие друзья, которые меня любили, и любили бы в любом колясочном и лежачем состоянии, но они не могли дать мне тех иллюзий глубокой душевной близости, которые мне дал Сергей – незнакомый человек. Сразу же, в первый же час вместе.
Но все это осталось иллюзиями, и могло быть только ими, дразнящими, возродившими мой потенциал, – как я могу любить – думать, что вот была бы я здоровая, дожили бы мы до старости…
Но это иллюзии, и будь он совершенно свободен – такая моя любовь сделала бы его придавленным и отчужденным, я бы никогда не увидела никакой такой близости, о какой я мечтала…
«Коллекционер боли» имеет во мне неплохой источник искомого материала – тут я улыбнусь, ведь это смешная мысль. Впрочем, не во мне одной.
Я сегодня выехала в больничный коридор – вдруг захотелось увидеть людей. Коридор почему-то оказался пуст, а дверь в соседнюю палату распахнута. Заглянула: бабушка лежит под капельницей. Взглянула на штатив: желтая плазма в мешочке, бутыль глюкозы и еще бутыль чего-то в очереди на вливание.
– Заходи, – улыбнулась мне бабулька, – а скажи, деточка, у тебя нет ли какой еды?
– Щас, – смутилась я, – минуту.
Вкатилась в свою палату, скинула на колени какие-то пестрые коробочки и пакетики, принесенные Ликой, развернулась.
…Едва выложила снедь на тумбочку, как бабулька тут же одной рукой – «нет-нет я сама!» – принялась их разворачивать, вгрызаться с аппетитом в ветчину, виновато поясняя, что она весит сорок пять кило, истощение, а «организм просит мяса».
– У меня такое истощение от большой опухоли возле мочевого пузыря. Вообще, я второй раз в этой больнице. В первый – я оперировалась несколько лет назад по поводу непроходимости кишечника.
Удалили большую часть, но ничего, я уже привыкла к стоме (это такой выход наружу из кишечника), но тут начала расти эта опухоль. И я буду оперироваться, потому что выхода другого нет: мне сказали, что если ее не убрать, то буду умирать в страшных муках. А если убрать – полегче будет умирать-то. Вот я и иду на риск, хотя какой риск – просто вот так, чтобы меньше мучиться.
Кушать все время хочется – у меня желудок хороший, но опухоль «съедает» все – не могу поправиться никак. 45 кг.
Я вижу, какая она ухоженная, эта женщина. Угадываемый сквозь обвисшую кожу скелет весьма изящен, порода чуть ли не аристократическая: натуральной тонкой четкости брови, фигурные ноздри, глаза темные, блестящие, с чистыми яркими белками.
О ней заботятся родные – она лежит в платной палате.
– У меня очень хороший верх, – улыбается она, поправляя свободной рукой сухую кисть с торчащим катетером, – пошел восьмой час под капельницей, – замечает, – устала. А низ пусть удаляют на фиг, раз он такой! – улыбается.
Судя по ее дальнейшим репликам, мне удается держать лицо, не раня ее тихим ужасом, копошащимся в мозгу от визуализации ее диагнозов.
– Марк – мой внук – сегодня получает «корочки» – в аспирантуру поступил.
«Марк… о, она – еврейка, – моментально понимаю я, законченная юдофилка, – так вот откуда эта кроткая мудрость и грустная смешливость…»
Я просидела у нее два часа, и она все говорила, говорила… А я уже устала, сильно устала, но уйти не хотела, она так рассказывала, что я себе сказала: запоминай. Запишешь вечером. Это готовый рассказ, если не повесть.
– В тридцать девять, – начала она, – когда мои дети уже выросли, я придумала себе новый имидж: заботливая возлюбленная одинокого пожилого красавца-интеллектуала. Ну, заблажилось так мне.
– Заблажилось – это я очень понимаю, – я разулыбалась сразу же.
– Ну да. Вот чтобы ему шестьдесят, он болен, тих, устал. Какой там секс – нет, зачем, к чему эти низменные волнения.
А мне тридцать девять – это предел тридцати, дальше уже ничего, что там может быть в сорок такое же красивое, как в двадцать-тридцать. Ровесникам – им интересны юные, стройные, загорелые тела. А для такого шестидесятилетнего устальца я буду молодой. И нежной. И заботливой. И преданной… И связь самая возвышенная, эмоционально-духовная, осенит наши жизни. Эстетика увядания в лучах зрелости, ах, ах… Так я мечтала, рисовала… пока совсем другой мужчина – нет, ты не понимаешь: СОВСЕМ ДРУГОЙ мужчина – на девять лет младше меня – не вцепился в плечо и не развернул к себе лицом.
Развернул к себе лицом и впился в губы, языком сгребая из моего рта в свой мои любимые мятно-медовые леденцы сусальной духовности…
Сгребая себе в рот и разгрызая в осколки этот хрумкий сахар. Отмывая своим жадным нахальным языком мои зубы от приторного налета сахарных мечт.
«Эвротика», – шептал ртом в прикусанное ухо.
«Эвро-о-о-о-тика», – глухо стонал, когда расправлялись приуздечные складочки под нёбом моего рта.
«Это ты-то – спокойная? Ты – равнодушная к жизни тела? Ты течешь эротикой, ты лучишь эротику, ты – мой проводник в Женственность, ты – мое причастие Женщине, и эта Женщина – ты!»
Я спасовала, деточка… Мне нечего было возразить, мне нечем было возражать, рот был занят своим прямым делом – «эвротикой», и я впервые ощущала себя встроенной в космос, запитанной на некий Генератор жизни, никак не сообщаясь словами ни с кем и ни с чем…
И это я – недотрожка, инфантильная ледышка, мнившая пределом эстетики жизни возвышенную филио со стариком…
Нет, правильно говорят: «Жизнь богаче фантазии», все так, все так…
Она мне рассказала свою lovestory. He написать рассказ просто невозможно.
ДНЕВНИК ЛЕРЫ
«Кроткая мудрость и грустная смешливость»… то, что надо, при моем диагнозе. На том и стоим.
…Проходят годы, годы, годы… а люди по-прежнему остаются по ту сторону… иногда до меня доносятся их голоса… иногда слышатся какие-то слова – знакомые, но и немного новые, словно выросшие из тесных одежек букв…
Но в основном люди бросают друг в друга конфетти слов, кидаются шершавым серпантином беззлобно-уродливых ругательств, громковато и уверенно живут свои будни.
Я читаю о жизни людей, я даже пишу о… о чем я пишу? О жизни? Людей? О… кто бы мне сказал…
Между нами зазор… пространственно-временной. Нет. Скорее, внепространственный и вневременной зазор.
Некая несогласованность бытия, и я ничего не могу поделать с этим видом врожденного остракизма… мимикрирую старательно, но уже как-то холодновато, без интереса… смиренно-безучастно…
Еще восхищаюсь лучшими представителями яростного типа, но уже спокойно, как старуха…
Еще цепляюсь за гедонистические свои привычки, но уже могу потерпеть без кофе до вечера…
Мне еще интересны некоторые люди, но уже не интересна себе сама, и предсказуемость горчит у корня языка, а кончик его чуть онемел…
Резные края резцов легко срывают прозрачные лохмотики эпителия с губ – и это уже почти не больно…
