…И теперь я вынужден осуществлять авторский надзор над своим «проектом».
Я идиот, конечно, что решился поместить Леру в свой дом, но я был не в себе, старался удержать Машу.
Четыре дня сухой голодовки – и понял, что умирать не хочу, а вот выиграть – вернуть Машу – хочу. И было все равно, как и чем играть. Кем играть.
Удачно, что Лера оказалась такой… необычной.
Добрая и – как сейчас модно говорить – светлая женщина, надо же… Редкий шанс.
Нормальная практика аутсорсинга – разместить часть работы по проекту на стороне, в этом смысле ход с Лерой оказался выигрышным.
Но пригляд нужен, потому пусть пока тут поживет.
Но что-то она еще во мне цепляет, торкает… И, да, я сопротивляюсь этому, как могу. Расслабляться ни к чему.
Разумеется, я сказал, чтобы люди, звонившие по этому чумовому объявлению, на которое в свое время повелась Маша, шли лесом.
За неделю, что Лера здесь, звонили пятеро. Если бы разрешил, то каждый просидел бы часа по три-четыре. И потребовался бы чай-кофе-бутерброды, да и вообще – чужие нищеброды в доме…
Ну и какая мне с этого маржа, спрашивается. Нет, исключено.
Общается с ними по телефону, вот и правильно. Пусть звонят ей на мобильный, если так прижало, что рассказать некому, кроме как больной девушке, лузеры убогие.
Вчера пришел в палату – а я проплатил хорошее размещение, чтобы не жаловалась, – а ее нет – увезли на томограф. Мобильник на кровати брошен, ноут открыт – какой-то вордовский файл.
Имя файла «Влад», хм, интересное кино… Слив? Компромат? Конкуренты под прикрытием больной прекрасной незнакомки?
Подвинул к себе ноут, читаю:
Должно быть, он простой статист русского бизнеса.
Из тех, у кого есть способность просчитывать ситуацию до мелочей, с учетом меняющейся бизнес-панорамы вокруг…
На сбор компромата не похоже, читаю дальше:
Вероятно, он умеет взаимодействовать с людьми недалекими и извлекать из них максимум, так что они потом даже гордятся собой, не подозревая, что это он нашел им удачное применение.
Уверена, он умеет ладить с людьми амбициозными, нервными, сносить их капризы, не давая прорваться своей гордости.
Должно быть, у него есть синдром «ответственности Атланта» – это когда держишь свой «небесный свод» и знаешь, что переложить ношу не на кого, а значит, ты обречен недосыпать, недоживать яркие кадры молодого веселья, потому что надо работать, работать, работать…
Что это, черт возьми, за… откуда она знает это обо мне?! Ну-ка, ну-ка, что там еще…
Вот его основная мысль, наверное: «Надо работать для себя, для родителей, для ребенка».
Из-за чего приходится забывать о себе, о родителях, о том же ребенке, потому что невозможно разделить себя так, чтобы хватало на все.
«Невозможно работать меньше, – вероятно, считает он, – потому что тогда затянет пылью и паутиной, никто и не вспомнит, что был ты такой».
И он держится в этом изматывающем режиме, пока хватает сил, и держится, когда сил не хватает, и когда их нет совсем.
Держится, потому что успех сводится к его терпению, умению, соображению и времени.
О, конечно же, его приводят в раздраженное недоумение люди неуспешные, мало зарабатывающие, жалующиеся на жизнь.
Наверное, он думает так: «Работай они, как я, имели бы все то же».
Ну конечно, приводят в раздражение! Кто им мешает пахать и зарабатывать? Но она-то какова – все разложила по полочкам. И… она хорошо обо мне думает. Я использовал ее – использовал человека, хуже, больную женщину, а она – пишет обо мне так, словно я – герой какой-то…
Мне кажется, такие вот трудяги двигают ни больше ни меньше чем прогресс – прогресс в небольшом пространстве вокруг себя.
И если бы каждый делал то же, то мир менялся бы к лучшему. Наверное…
Интересно, его близкие понимают, какой ценой дается преуспевание?
Ни фига они не понимают. Маша, может, и понимает, потому что сама ту же упряжь тянет, а родственнички – те только косятся и вздыхают завистливо. Лика одна нормальная, да и то…
Точно можно сказать, что они видят лишь то, что приносит преуспевание: умножение возможностей, смену уровней свободы.
Я пишу, и мне почему-то ощущается, как у таких трудоголиков, как он, не могут расслабиться нервы в первую неделю отпуска, каким бы фешенебельным ни был отель…
Ни сочные краски чистенькой богатой страны, ни вышколенность обслуги, ни новое вино, ни роскошная еда не снимают напряжение.
Оно не отпускает мозг, жесткие ритмы рынка несутся вдогонку, стучатся в сознание еще несколько дней.
Только потом нисходит блаженное расслабление, но дня через три приходит понимание: скоро на работу, возвращение неизбежно, и эта мысль, как смог, висит надо всем, ее дыхание повсюду…
А ведь права! И тут права! И откуда ты только знаешь…
Как он шел к своему успеху?
Если попробовать представить, то, наверное, так: истово стремился, работал, рвался, словно был в плену и добывал себе свободу. Словно на охоте, выжидал в тишине, прокручивая в уме комбинации и варианты. Давал уйти хорошему зверю, чтобы дождаться лучшего и тут уж сделать все возможное.
Такая игра увлекательна и изнурительна одновременно.
Это риск, всегда риск. Сбой может произойти в любом звене цепи, и, конечно, происходит иногда, как без этого…
Конечно, риск, и серьезный. Все ты правильно понимаешь, Лера.
И вот он уже несколько лет живет и действует в этой системе, уже адреналин не сильно тревожит его радостью и лихорадкой.
Уже он знает, что выход есть из любой ситуации, что некоторые ситуации рассасываются сами собой, из-за непредсказуемой текучести жизни.
Он становится спокойнее и отстраненнее, медленно, но все же становится.
Уже купил машину, которую хотел. Именно хотел, потому что к моменту покупки вдруг понимает, что не испытывает восторга от исполнения мечты. Все как-то буднично – пришел покупать и купил, и все.
Он уже знает, что, достигая желаемого, человек отстраняется от достигнутого, а может, выталкивается этим достигнутым на новый уровень, неважно.
Понимает, что нет внешней компенсации истраченным внутренним силам души и ума – в разных измерениях лежат эти вещи, их не свести, не пересечь, как параллельные прямые.
Ну, тут я не знаю… внешняя компенсация есть, и мне она нужна, это мои знаки, мои знамена, если на то пошло.
И вот, каждый день он понемногу преобразовывает реальность, прочерчивая новые связи между людьми и структурами, и ему хочется, чтобы его «домашняя Вселенная» находилась в совершенном порядке, ибо вот именно эта бытовая незыблемость действует умиротворяюще на его нервы…
ВЛАД
Ну вот, оборвалось. Не дописала еще. Но допишет же, раз открыла документ.
За день до больницы я заглянул к ней в комнату:
– Погуляешь на балконе?
– А ты со мной посидишь?
– А ты со мной выпьешь?
– Арманьяк? – улыбнулась, хорошо так, озорно.
– Ну, пусть будет арманьяк, если хочешь, но я хотел предложить вино – сладкое, десертное, похожее на ликер. Кипрская «Командария».
– Буду вино! – с радостной готовностью тряхнула головой.
– Расскажи мне что-нибудь о себе, – попросил ее, когда уже усадил в ротанговое кресло, укутав двумя пледами, – «гулять» означало именно это.
– Вкусное вино, – глотнула, оценила.
– Когда улетаешь с Кипра, то можно увезти с собой лишь две бутылки «Командарии», не больше. Национальное достояние. Расскажи что-нибудь о себе, – я повторил.
– Я могу быть ужасной болтушкой, знаешь? Останови меня, когда надоест, ага?
– Ага.
– Я вот вспомнила вдруг, как часто лежала в больнице, и там встречались такие женщины… страдающие, но при этом благополучные материально, понимаешь? Если честно, то я им завидовала.
И это была единственная категория людей, которым я вполне осознанно завидовала: страдающие и благополучные одновременно.
