— Что, Торбэк, занятия уже кончились?

Семинарист понял, что у отца Городи хорошее настроение.

— Да, дорогой падре, — ответил он почтительно и несколько подобострастно, — уроки закончились. Вот только что написал письмо родным — И он показал письмо, которое держал в руке.

— Похвально, — сказал отец Городи, поглаживая свою рыжую бороду. — Твой родитель, кажется, был плотником, если не ошибаюсь?

— Да.

— Разумеется, писать письма родным — занятие достойное, но будь осторожен. Ты понял меня? — Последние слова отец Городи сказал таким тоном, будто делал семинаристу внушение.

— Да, я знаю, святой отец, — ответил Торбэк и опустил глаза. Смысл последнего замечания отца Городи никто бы другой не понял — дело было в том, что Торбэк приехал в Японию без официального разрешения местных властей.

Торбэк не принадлежал к приходу церкви, где служил отец Городи, здесь он бывал потому, что отец Городи особенно благоволил к молодому семинаристу, и Торбэк платил ему тем же.

Торбэк учился в семинарии ордена.

Семинария эта, как и церковь святого Гильома, была расположена в тихом уголке, среди тенистой дубравы и тростниковых зарослей. Если не считать редких пригородных автобусов из Токио, здесь всегда было тихо и безлюдно.

В дубраве журчал родник, пробиваясь из-под опавших листьев, и лишь его журчанье нарушало тишину этого укромного места, где над величественными дубами сверкал на солнце кресг семинарии.

Режим в семинарии был строгий. Семинаристы носили длинные черные сутаны. Их число не было постоянным: по большей части человек семьдесят, но иногда это число увеличивалось вдвое. На то, чтобы дать семинаристу подготовку священника, уходило десять лет.

В вестибюле семинарии, на стене против входа, висел портрет японского императора. Кое-кого это могло бы удивить. Почему в семинарии вместо лика Христа или папы висит вдруг портрет императора? Но орден святого Василия в своей миссионерской деятельности строго соблюдал правило: в чужой стране следовать ее законам. Вот почему и на церемонии по случаю поступления учеников в семинарию пели хором японский национальный гимн.

Если в семинарию поступал японец — а как правило, это происходило после окончания им гимназии, — то он заканчивал семинарию годам к тридцати.

Основным предметом здесь был латинский язык, и, чтобы подготовить к духовному сану японца, требовалось около тринадцати лет.

Воскресная месса продолжалась час двадцать минут. В храмах ордена богослужение велось на латинском языке, поэтому владеть им нужно было свободно. А японцам латынь давалась с трудом, поэтому семинаристы-японцы часто отставали в учебе. Кроме основного предмета — латыни, в семинарии изучалась библия, которую штудировали по книге «Христианство», изданной еще в стародавние времена, а также преподавались теология и западноевропейская философия. Семинаристы-европейцы были в более выгодном положении. Закон божий и библию они изучали у себя на родине. Например, Торбэк, у которого брат был священником, уже хорошо знал библию. Поэтому европейцам учение давалось легче и семинарию они заканчивали быстрее.

День у семинаристов начинался рано. В пять часов они были уже на ногах. Облаченные в черные сутаны, с молитвенниками и четками в руках, они сразу же после подъема шли в церковь на утреннюю мессу.

После мессы завтракали. Завтрак обычно состоял из салата, супа, ветчины с яйцом и молока. Обед и ужин были еще более обильными и вкусными.

Вообще питанию в орденских учреждениях уделялось большое внимание. Нетрудно себе представить, что обильная пища при полном половом воздержании семинаристов приводила к нежелательным физиологическим эмоциям.

После завтрака до трех часов дня, кроме часового перерыва на обед, шли занятия. В пять часов звенел звонок на ужин. Пожалуй, для семинаристов это был самый радостный час.

В жизни семинаристов, да и священников тоже, почти отсутствовали общепринятые житейские удовольствия — им запрещалось ходить в кино, в театр и даже отлучаться в одиночку в город. Если туда надо было пойти по делу, то время отлучки строго регламентировалось.

Строгие правила и дисциплина держали семинаристов все время словно на поводу. И только вкусная еда была единственной радостью их человеческого бытия.

После ужина в течение двух часов они развлекались: играли в теннис, волейбол и футбол. А те, кто спорта не любил, проводили вечерние часы в беседах и прогулках.

Наблюдая во время захода солнца смиренно гуляющих семинаристов, люди невольно проникались к ним чувством благоговения.

С семи часов вечера до девяти семинаристам отводилось время для самостоятельной работы. После вечерней молитвы слушались наставления дежурного священника, и уже в десять часов все должны были спать.

И так изо дня в день, из года в год — в течение десяти лет.

Лучшим учеником среди семинаристов считался Торбэк. Его удивительно непорочные глаза как бы постоянно просили небесного владыку одарить его в учении своею милостью.

Но не в семинарии, где под священными сводами готовились служители господа, а в церкви святого Гильома, святые отцы которой обучали юных семинаристов заповедям божьим, вершились наказуемые деяния.

Каждое воскресенье в церкви собирались верующие японцы. И время мессы, которую совершал сам отец Билье, стоя пред алтарем, было для прихожан временем, полным благости и успокоения. Отец Билье надевал священное облачение, напоминавшее тогу древних. Разная служба требовала и разного облачения. Он представал перед прихожанами то в белых одеждах, то в черных, то в фиолетовых, то в голубых, то даже в красных. Белый цвет символизировал славу господню, голубой — надежду, красный — мученичество, черный — смерть, фиолетовый — страдания.

— Иисусе Христе, обращаемся к тебе с молитвой, обрати свое милосердие к людям, полным веры в тебя, пошли им силу, чтобы они могли исполнить твои заповеди…

Служба кончается. Отец Билье поворачивается к прихожанам и торжественно произносит:

— Идите с миром. Месса окончена.

Но прихожане все еще стоят со склоненными головами. Отец Билье осеняет себя крестом и подносит его к губам. Прихожан еще не покидает молитвенный экстаз, охвативший их во время чтения заповедей Иоанна.

Но вот они выходят из церкви, как бы пробуждаясь от легкого опьянения.

Не успевают верующие еще выйти за церковные ворота, как отец Билье сбрасывает парадное облачение и надевает свою обычную сутану. Его уже ждет отец Маркони. Второпях они о чем-то переговариваются и быстро выходят, обгоняя отставших прихожан. За церковью у склада их ждет нагруженная машина, покрытая брезентом. Священники усаживаются в кабину. За рулем сидит Тасима. Грузовик срывается с места и на большой скорости обгоняет идущих из церкви прихожан.

Сегодня эту картину видит со второго этажа отец Жозеф. Его бледное усталое лицо выражает осуждение. Он смотрит вслед грузовику и крестится. Затем на его лице появляется решимость, и он стучит в дверь кабинета Мартини.

— Кто там?

— Это я, отец Жозеф. Можно войти?

…Ответ последовал не сразу, лишь через некоторое время сдержанное «входите» дало возможность отцу Жозефу переступить порог. Отец Жозеф снова осенил себя крестным знамением и открыл дверь.

Фердинанд Мартини даже не встал. Он продолжал сидеть за столом, роясь в бумагах. Каждый день он получал кипы докладных записок от подведомственных учреждений, и весь день у него уходил на то, чтобы разобраться в них и отдать соответствующие распоряжения.

Глава миссии не удостоил вошедшего даже взглядом.

— Можно ли мне с вами поговорить? — обратился отец Жозеф к Мартини.

— Что случилось, отец Жозеф? — не отрываясь от бумаг, спросил Мартини.

— Мне нужно с вами поговорить. — Голос у отца Жозефа был тихий, и весь его облик выражал какую-то скорбь.

— Подождите немного, сейчас я закончу, — недовольно буркнул Мартини.