Волков показал татарину заряженный пистолет.

Татарин присмирел и стал оглядываться по сторонам, нет ли кого, к кому бы он мог обратиться за помощью.

Место, где разговаривали Волков и татарин, было совершенно пустынное и безлюдное.

— Не смотри, татарин, тут к тебе никто не придет на помощь… ты весь в моих руках, — насмешливо проговорил Волков, размахивая пистолетом.

— Оставь пистоль, оставь и давай, господин, с тобою торговаться, и возьми с меня за невольника пять десятков золотых…

— Мало, давай восемь десятков и, черт с тобой, наживай деньги.

— Цена велик, бакшиша не будет.

— Тебя как звать-то? — спросил Михайло Волков у татарина.

— У меня не одно имя, а много.

— Сказывай самое главное?

— Ибрагим.

— А ты слушай, Ибрагим… ведь продаю тебе невольника не простого, а знатного рода: он дворянин…

— Какого рода невольник, для меня все равно, был бы он только здоров и силен.

— Мой невольник здоров и силен…

— Ну, хорошо, я добрый, пять золотых накину…

— Давай семьдесят пять.

Велики деньги.

— В Константинополь свезешь, получишь вдвое.

— А нельзя ли выкуп взять за невольника? — спросил татарин.

— С кого же ты будешь брать?

— У невольника есть отец, мать?

— Никого у него нет, и выкупа тебе никто не даст…

— Почему, господин? Я в Россию его свезу.

— Ну что же, вези, только ведь там голову тебе срубят, — уверенным голосом проговорил Михайло Волков.

— За что же?

— А ты поезжай, там тебе и скажут, за что про что головы тебя решат.

— Ни-ни, в Россию не поеду ни за что… Бери, господин, шестьдесят за невольника.

— А ты не торгуйся, Ибрагим.

— Цена высок, цена высок…

— Заладил, как ворона. Давай семьдесят золотых и владей невольником.

— Шестьдесят пять.

— Семьдесят, говорят тебе!

— Шестьдесят пять.

— Ну, черт с тобой.

Торг наконец был заключен, и несчастный Серебряков был продан, как крепостной раб, в тяжелую неволю.

Он, разумеется, ничего не знал.

Михайло Волков вел свое постыдное дело очень тонко и искусно.

Ему во что бы то ни стало нужно было исполнить данное Потемкину слово убрать куда-нибудь подальше его соперника.

У Волкова явилась адская мысль продать в неволю беднягу Серебрякова.

«Этим способом Потемкин навсегда отделается от своего соперника. И убийства не будет совершено, как этого он желает… Выходит, и волки сыты и овцы целы, и я буду с деньгами… за гвардейского офицера я получу хороший куш», — так раздумывал негодяй, предвкушая выручку за «живой товар».

И, вот чтобы исполнить свой бесчеловечный замысел без сопротивления и шума, Михайло Волков во время ужина незаметно подсыпал в чарку с вином Серебрякову дурмана. Этот дурман сослужил уже однажды службу Волкову и надолго усыпил Серебрякова.

То же произошло и теперь. Серебряков крепко заснул и не слыхал, что с ним произошло, как его ночью притащили на берег моря и втащили в корабль, готовый к отплытию в Константинополь.

Когда же очнулся Серебряков, то удивлению его не было предела.

Он увидал себя связанным, лежавшим на палубе большого корабля, наполненном пассажирами разного рода и товаром.

Доза дурмана, всыпанного в вино Серебрякова, была так велика, что он проспал более суток и проснулся со страшной головной болью.

Он посмотрел на свои отекшие от веревок руки; посмотрел на корабль, на котором его везли куда-то; бросил взгляд на волнующееся море и на безоблачное голубое небо.

«Что это значит?… Руки у меня связаны, и я на корабле, меня везут куда-то?… Может, в Константинополь, а может, куда и в другое место?… Но зачем мне связали руки? И где же Волков, что его не видно?»

— Теперь я не сомневаюсь, что попал в ловушку, — проговорил вслух бедняга Серебряков и позвал своего мучителя.

Но ему никто не откликнулся.

Михайло Волков был далеко по дороге в Россию.

Было раннее утро, и на корабле была тишина, пассажиры еще спали.

— Господи, что все это значит, кому я попался и куда меня везут? Как у меня страшно болит голова и руки ломит…

— Ты что говоришь? — спросил недовольным голосом у Серебрякова подошедший к нему татарин Ибрагим; он потягивался и зевал; лицо у татарина было очень суровое и некрасивое, изрытое оспой.

— Скажи мне, где я? — спросил Серебряков у татарина.

— Глаза-то у тебя есть, чай, видишь, на корабле, — грубо ему ответил Ибрагим.

— Куда же меня везут?

— В Константинополь.

— Зачем?

— Продавать.

— Как, как ты сказал? — не переспросил, а со стоном воскликнул бедняга Серебряков.

— Продавать везу тебя, — спокойно ответил ему татарин.

— Продавать, продавать… Как же это так?

— Да так; выведу тебя на рынок и продам…

— Кто же, татарин, на это дал тебе право?

— Спрашиваешь, кто дал мне право? — мое золото.

— Я… я не понимаю…

— Я купил тебя; ты мой невольник…

— Купил меня… у кого же?

— У того товарища, который с тобой жил в нашей деревне.

— У Волкова… Волков меня продал?

— Да, да, продал… И за хорошую, пес, цену продал.

— Возможно ли? Господи… Что же это? Ведь с ума можно сойти… Меня продали… я… я невольник.

В голосе несчастного слышно было отчаяние.

— Да, да… ты мой невольник. Но ты не бойся, если будешь мне покорен, я бить тебя не буду и стану хорошо кормить и вина давать. Надо тебя вперед откормить, а то ты и худ, и плох… Такого невольника никто не купит.

— Что же это? За что эти муки, эти наказания?! — Бедняга тихо и судорожно зарыдал; все свое страшное горе хотел он выплакать слезами.

— Плачешь… у, баба, баба… Ну, дай я развяжу тебе руки…

Ибрагим поспешно развязал руки Серебрякова.

Видно, татарину стало жаль своего невольника, его горькие слезы тронули грубое, погрязшее в наживе сердце продавца «живого товара». А на своем веку много видал он слез и рыданий.

— Будешь покорен, я буду к тебе добр и продам тебя в хорошие руки, где бить тебя не станут, — утешал рыдавшего Серебрякова Ибрагим.

— Нет, лучше смерть, чем неволя, я… я умру….

— Зачем умирать, живи; я деньги за тебя заплатил, хорошие деньги.

— Ты меня купил для продажи? — переставая плакать, спросил Серебряков у татарина.

— Известно, для продажи… Ты мне не надобен. Кто даст за тебя барыш, тому и продам.

— Что же это? Меня продают, как какую-нибудь вещь; лучше разом прекратить страдания и броситься в море, чем жить в тяжелом рабстве, — тихо произнес Серебряков.

В отчаянии он решился покончить с собою и стал выжидать удобного времени. Хитрый татарин понял его мысль и стал следить за невольником.

Ему не человека было жалко, а денег, затраченных на него.

Татарин на ночь крепко привязывал несчастного Серебрякова на палубе к мачте, а днем не отступал от него ни на шаг.

Когда первый порыв отчаяния прошел у Серебрякова, он волей-неволей принужден был примириться со своим положением. Серебряков был верующий христианин. Мысль о самоубийстве он старался прогнать от себя.

Серебряков был молод, ему хотелось жить. Живут и в несчастьи люди и не ропщут на свою судьбу… «Что же делать, надо и мне смириться и нести крест, данный мне Богом».

И бедняга невольник смирился и стал выжидать, куда еще судьба его забросит.

Татарин Ибрагим дорогою обходился с ним довольно гуманно и, догадавшись, что его невольник теперь успокоился, не стал на ночь привязывать его к мачте.

Кормил он Серебрякова хорошо и для подкрепления давал ему крепкого виноградного вина.

— Ты затем меня и кормишь сытно, чтобы я не отощал, ведь так? — как-то раз спросил он у татарина.

— Затем, затем… Тощего тебя никто не купит, никому ты не нужен.

— Ты свези меня, Ибрагим, в Россию, там за меня тебе дадут очень большой выкуп, — посоветовал татарину Серебряков.

— Нет, нет, выкуп не дадут, а голову с меня снесут.

— У нас в России не существует теперь казни, и опасаться тебе, Ибрагим, нечего.