Он записался на курсы английской литературной композиции, общественных наук, биологии, рисования и живописи, музыковедения, музыкальной нотации и истории музыки («Я, наверное, изучал все предметы в школе, кроме сельского хозяйства»). В конце первого семестра он вошёл в список отличников со средним баллом 3,14 и занял восьмое место в классе новичков.
Сонни также начал своё первое формальное изучение фортепиано под руководством профессора Лулы Хопкинс Рэндалл, пианистки, закончившей Чикагский Музыкальный Колледж, которая кроме того обучала вокалу, дирижировала хором и вёла все музыкальные и музыкально-педагогические курсы. На частных уроках под её руководством он работал над композициями Баха, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Мендельсона, Шумана, Шопена и Сэмюэла Коулридж-Тейлора. Однажды, когда профессор Рэндалл пришла на урок, её поразило то, что Сонни транскрибировал музыку с пластинки. Она спросила его, не согласится ли он помогать ей в её теоретическом курсе («Она была очень милая женщина, во время её уроков ученики занимались разговорами. Когда она поставила за кафедру меня, они перестали разговаривать и стали слушать.»). Хотя в учебной программе акцент делался на европейской классической музыке, студенты также получали представление о современных афроамериканских композиторах — таких, как Натаниэел Детт и Уилл Мэрион Кук. Несмотря на классическую программу и отсутствие у Сонни формальной подготовки, Рэндалл посоветовала ему не ограничиваться программой — он должен был найти свой собственный путь, обнаружить в себе уникальные черты, развить их и проявить в своих выступлениях. На её курсе музыковедения «я изучал Шопена, Рахманинова, Скрябина, Шёнберга, Шостаковича…»
ЗОВ
Школьные занятия, как всегда, давались ему легко, но на протяжении всего года Сонни не давали покоя вопросы, встававшие перед ним с самого детства: кто он такой, каково его место в мире, каковы его отношения с Богом. «Затем я решил, что поскольку я получаю такие хорошие отметки, мне нет надобности быть интеллектуалом, если я не могу сделать чего-то такого, чего никто не делал раньше — и я решил взяться за самую трудную задачу на планете. Я видел свой прогресс на духовном уровне, на интеллектуальном уровне, но самой трудной задачей должно было быть выяснение настоящего смысла Библии, не поддававшегося ни интеллектуалам, ни религиям. Смысла книги, переведённой на все языки. Её смысла так и не смогли найти, и именно это я и хотел сделать.»
Он ушёл в себя так глубоко, как ещё никогда, и начал проводить ещё больше времени в библиотеке, изучая комментарии к Библии и их соответствие, атласы Святой Земли, биографии великих проповедников. Он подумывал над тем, не вступить ли ему в какую-нибудь церковь — например, в Адвентисты Седьмого Дня: его привлекали их пророческие и утопические традиции, их стремление к физическому здоровью, значение, придаваемое ими в своих доктринах ангельскому руководству и роли Сатаны в человеческой жизни.
Потом я решил попытаться дотянуться до Бога, чтобы выяснить, зачем нужны похороны в церкви. То, чему учат в церквах — правда ли это? Чего он хочет? Потому что я знал на этой планете многих хороших людей, и они всё равно умерли. Так что я захотел узнать, чего он хочет. Я спрашивал его об этом в детстве. Он сказал мне, что хочет найти на этой планете одного чистосердечного человека. Только одного. Человека без тайных мотивов, простого, естественного, чистого сердцем. Я записал всё это. Я вёл дневник.
Однажды весной Сонни возвратился с учёбы и обнаружил, что его соседи по комнате столпились вокруг его кровати, читая его дневник и смеясь:
Им было весело. После этого я уничтожил дневник. Но воспоминания у меня остались — в нём я говорил, что со мной вошли в контакт люди из космоса. Они хотели, чтобы я ушёл с ними — в открытый космос. Они искали человека с таким мышлением, как у меня. Они сказали, что это довольно опасно, потому что у тебя должна быть идеальная дисциплина… Я должен был взлететь так, чтобы ни одна часть моего тела не касалась внешней стороны луча, потому что в противном случае при переходе через разные временные пояса я не смог бы вернуться назад. Так я и сделал. Ну и, это было похоже на гигантский прожектор, светящий прямо на меня; я называю это трансмолекуляризацией, потому что всё моё тело стало чем-то другим. Я мог видеть сквозь себя. И я пошёл вверх. Я называю это трансформацией энергии, потому что я был не в человеческой форме. Я чувствовал, что я там, и одновременно мог видеть сквозь себя.
Затем я приземлился на планете, которую определил как Сатурн. Первое, что я увидел, было что-то вроде рельсы, длинной рельсы железнодорожного пути, выходящей из неба, и я приземлился на каком-то свободном месте… Потом я оказался на огромном стадионе, и сидел в последнем ряду, в темноте. Я знал, что я один. Они были там, внизу — на сцене, похожей на большой боксёрский ринг. Тогда они позвали меня по имени, но я не двинулся с места. Они позвали меня ещё раз, но я всё-таки ничего не ответил. Тогда они моментально телепортировали меня, и я очутился на этой сцене вместе с ними. Они хотели поговорить со мной. У них на каждом ухе было по маленькой антенне. Маленькая антенна на каждом глазу. Они говорили со мной. Они посоветовали мне прекратить [педагогическое обучение], потому что в школах будут большие неприятности. Будут неприятности во всех областях жизни. Вот почему они хотели поговорить со мной об этом. «Пусть у тебя с этим не будет ничего общего. Перестань в этом участвовать.» Они кое-чему меня научили — когда станет ясно, что мир приходит в состояние полного хаоса, когда не останется никакой надежды, тогда я смогу говорить, но не раньше. Я заговорю, и мир услышит. Вот что они мне сказали.
Затем оказалось, что я уже опять на планете Земля, я нахожусь с ними в одной комнате — это была задняя комната в какой-то квартире, там был и внутренний двор. Все они были со мной. В то время я не носил балахоны. На мне был их балахон — они надели его на меня. Они сказали: «Выходи и говори с ними.» И я выглянул на улицу через занавеску — там толпились люди. Я сказал: «Нет, они, похоже, сердитые. Я не выйду.» Тогда они вытолкнули меня через занавеску на балкон — во дворе толпились люди. Они сказали: «Они не сердитые, а просто сбиты с толку.»
Внезапно люди стали поворачиваться и смотреть на меня на балконе. (Тогда я жил в Чикаго.) Я увидел, что лежу на скамейке в парке, на каменной скамейке в каком-то парке у реки. Там был мост. Я знал, что это Нью-Йорк. В Чикаго у меня дела шли очень хорошо, и мне казалось, что такого не может быть. Я посмотрел и увидел, что небо тёмно-красное, пурпурное, и сквозь него я видел космические корабли, тысячи космических кораблей. Я сел, чтобы посмотреть на это и услышал голос [, который говорил]: «Ты можешь приказать нам приземлиться. Какие условия для посадки — хорошие?» По-моему, я сказал — да. Они начали приземляться, и к месту посадки побежали люди, и они начали стрелять чем-то вроде пуль. Но это были не пули. Это что-то, касаясь земли, превращалось в какую-то жвачку. И люди прилипали к земле.
Я вышел оттуда. Но [позже], когда я попал в Нью-Йорк, я был около Колумбийского Университета. Я видел эту скамейку, видел этот мост — всё это неизгладимо отпечаталось у меня в мозгу. Я при всём желании не мог бы освободиться от этих образов.
Эту историю он рассказывал много раз, безо всякого смущения, совершенно бесхитростно и с замечательным постоянством в подробностях. В каком-нибудь другом веке это, возможно, называлось бы провидческой притчей, историей, в которой неприемлемые идеи помещаются в контекст благодатного рассказа о встрече с ангелом или какими-нибудь потусторонними существами. Но сейчас мы воспринимаем её как классическую историю об НЛО-похищении — от транспортирующего луча света до предупреждений о хаосе, ждущем нас впереди, от предложенных ему силы и мудрости до занавеса или пелены, сквозь которую он проходит. Однако в других отношениях рассказ странным образом отклоняется от «классической версии» — балахоны, зов по имени, пришельцы в образе проводников, а не похитителей, железнодорожный путь в небе — а учитывая его дату, ещё и является анахронизмом. Что-то вроде Великовского в переработке фон Даникена — Миры в столкновении, переосмысленные при помощи Колесниц богов? А если всё это произошло в 1936 г., то это было гораздо раньше первого «контакта с пришельцами» Джорджа Адамски, случившегося в Калифорнии в 1952-м — году, в котором испытатели ВВС зарегистрировали наибольшее число явлений НЛО. Рассказ Сонни кажется ещё более загадочным из-за того, что в нём место контакта переносится из Хантсвилла в Чикаго (а в этом городе он впервые появился в 1946 г.); все те, кто хорошо его знали в те годы, говорят, что до 1953-го он никогда об этом не упоминал.
