Много лет спустя, когда он приобрёл знания в каббалистике и этимологии, он говорил, что рождение есть начало смерти, что «койка» — это место для сна[2], что "be-earthed" значит "buried"[3] («Истинный день рождения — это день твоей смерти»). Человек не рождённый, а созданный — как Франкенштейн Мэри Шелли — не имел первородного греха.

Так всё и шло у Сан Ра. Но время от времени земное всё же просачивалось в его речь, и в ней появлялся намёк на ностальгию по прозаическому — пусть даже на короткое мгновение. Он говорил, что его отец ушёл из семьи, когда он был маленьким, а мать снова вышла замуж и дала ему имя его нового отца, «но я знал, что ни одно из этих имён не принадлежит мне… Мой отец просто свалил, когда я был совсем ребёнок», и мать не давала отцу видеться с сыном. Однажды он признался, что отец делал несколько попыток украсть его, но быстро добавил: «Мне не стоит всё это вспоминать». И тем не менее он видел отца в видениях: «Я совершенно уверен, что мой отец был не человек. Моё последнее воспоминание о нём — когда я был у него на руках, и я не думаю, что он был человек. У него был другой дух — тёмный. А я был ребёнком у него на руках… На самом деле меня вырастил создатель Вселенной, который направлял меня — шаг за шагом.»

Его старшая сестра Мэри вела себя гораздо менее осмотрительно: «Он родился в доме тётки моей матери — там, рядом с железнодорожной станцией… Я знаю, потому что я встала на колени и подглядела в замочную скважину. Он не с Марса.» Кэри и Айда Блаунт вместе со своим первенцем Робертом переехали в Бирмингем из Демополиса, торгового центра в крупном районе плантаций на западе Алабамы рядом с Миссисипи; этот город когда-то был коммуной французов-утопистов. У Кэри Блаунта было четверо детей от первого брака — когда он забрал с собой Айду и перешёл работать на железную дорогу, Маргарет, Делла и Джордж остались дома, а Кэри-младший поехал с ними. Айда развелась с мужем, когда Герман был ещё ребёнком, а когда её дом сгорел, она вместе со своей дочерью Мэри, Робертом и Кэри-младшим перебралась в другой дом в северной части города. Германа вырастили его бабушка по матери Маргарет Джонс и двоюродная бабушка Айда Ховард — они жили в большом двухэтажном доме по адресу 2508, 4-я Северная Авеню (это была торговая часть города). Через квартал находилась Конечная Станция — огромная изящная постройка с куполом и громадными крыльями; в одном из них было багажное отделение, а в другом — зал ожидания для цветных. Это была крупнейшая железнодорожная станция Юга — узел одиннадцати линий, через который люди пересекали штат и ехали в Чикаго (ближайший город севера) или из него. Все они проходили под огромной вывеской на фасаде вокзала, на которой тысячами огней было написано: «Добро пожаловать в Волшебный Город».

Лайонел Хэмптон вспоминал эту станцию как крупный развлекательный центр Бирмингема — люди сидели на путях и смотрели на проходящие мимо поезда — «Экспресс Чёрный Алмаз», «Город Новый Орлеан», «Закат-Лимитед» (все они потом были увековечены в песнях); толпы народа аплодировали официантам, которые накрывали столы в вагонах-ресторанах, портье, застилающим постели, приветствовали машинистов, подающих свистки и кочегаров, звонивших в колокол. Когда поезд начинал медленно отходить от станции, кочегар бросал направо-налево несколько лопат лишнего угля (зрители могли забрать его с собой), а повара разбрасывали еду.

Мать и двоюродная бабушка Германа работали в вокзальном ресторане, и когда они были на работе, за ним присматривала бабушка. Ему никогда не нравилась её стряпня, так что при каждом удобном случае он шёл на вокзал, где мать и двоюродная бабка кормили его на кухне большого станционного ресторана. После этого он шёл в столовую и слушал, как механическое пианино играет последние записи — типа "Haitian Blues" и "Snake Hips" Фэтса Уоллера.

В детстве его называли «Снокам»[5], и это имя так и осталось в семье, так что спустя много лет его племянники и племянницы звали его «Дядя Снокам». Он был милым сообразительным ребёнком с приятной улыбкой, но тихим и сдержанным. От матери у него осталось мало воспоминаний, но её характер всё же хорошо запечатлелся в его памяти: он вспоминал, как в детстве ездил с ней в Демополис, и как она делилась с ним виски на вечеринке, в результате чего он начинал спотыкаться. Когда другие взрослые начинали её критиковать, она говорила, что с её стороны было бы ханжеством не давать ему того, что пьёт она сама… кроме того, по её словам, это отвадит его от спиртного, когда он вырастет. Сильнее всего ему запомнилось то, что мать была не особенно религиозна («она говорила, что мы сами создаём себе рай и ад») и никогда не ходила в церковь, что очень раздражало бабушку, очень строгую и набожную женщину, которая следила за тем, чтобы он ходил в воскресную школу и вместе с ним и двоюродной бабушкой посещала службы в баптистской церкви. Он относился к этим службам весьма серьёзно — на него производили впечатление мрачные молитвы священников во время церемоний, богатая аргументация проповедей, экстаз женщин на службе, мощь и страх идеи Старого Ковчега Сиона. Но к семи годам он уже начал тайком задавать себе вопросы: «Я никогда не мог понять — если Иисус умер ради спасения людей, зачем люди должны умирать. Мне это казалось безграмотным. Ребёнком я не мог найти в этом никакого смысла.» Когда прихожане начинали подпевать гимнам, он тщательно следил за тем, что поёт, и в частности, никак не хотел петь строчку «Я помогу Иисусу нести крест»: «От тебя требовалось сделать некое заявление, но ты не мог узнать, кто его записывает.» Не то чтобы он был неверующим — его мучил вопрос, во что ему следует верить.

Когда он пошёл в первый класс Начальной Школы Св. Фомы, учителя не могли им нахвалиться: он был вежливым, прилежным мальчиком, уже умел читать и с первого дня полностью отдавался занятиям. Часто во время перемены бывало, что пока другие дети играли на поле, служившем школьным двором, он читал — и учителя говорили, что скоро он перечитает все книги в школе. Так и продолжалось все три первых года, и весь остальной срок учёбы (уже в Школе Линкольна) он оставался ребёнком, которого никто хорошо не знал, но все понимали, что он исключительно перспективен.

Он старался держаться ближе к дому, играл или один, или в компании своих двоюродных братьев и сестёр, и не интересовался никаким спортом.

Позже он говорил, что у него было безопасное детство — свободное от насилия и мук расовых отношений, т.к. у него практически не было контактов с белыми. Но в десять лет его уговорили вступить в Младший Дивизион Американских Лесников — группу мальчиков, каждую субботу встречавших утро в Храме Рыцарей Пифий. Его активное участие в этой группе удивляло всех, но он оставался её членом до перехода в старшую школу. Там он научился работать с деревом, ходить в походы, красиво ходить в строю, а также многое взял из ораторских состязаний. Вождём группы был ветеран Первой Мировой по фамилии Грэйсон — он тренировал ребят по-военному и произвёл на Германа большое впечатление.

Взрослая группа Лесников, спонсировавшая все эти мероприятия, была благотворительной организацией, созданной белыми для чёрных; членам организации гарантировались страхование жизни, медицинская страховка и помощь добровольцев в трудные времена. Их ритуалы и эмблемы были основаны на идее жизни и работы в лесу; это была часть более общей реакции на растущую коммерциализацию Соединённых Штатов. Помимо смутной идентификации с американскими индейцами, там были символические атрибуты, присущие всем тайным обществам — рукопожатия, задания и испытания, всякие прочие проказы, а также драматическая инициация с шаблонными персонажами: жестокосердным банкиром, достойными бедняками и Смертью, говорящей из-за ширмы — она поражала и приводила в ужас новичка, а также напоминала ему о смертности всего сущего. Лесники поклонялись Природе и Богу Природы, лесу как храму, дикой природе как альтернативе коррупции и несправедливости городов; он отвергали богатство и положение в обществе. «Они показали мне дисциплину… всё о тайных орденах… научили меня быть вождём.»