«Неаполь — те же Помпеи, только не погребенные под лавой». Малапарте живописует нам новую катастрофу, имя которой Америка. Америка хуже, чем Везувий. Своим романом «Капут» (как и на реальной войне) Малапарте сражался против немцев, и Муссолини бросил его за решетку. Ему больше никому ничего не надо доказывать, в смысле политкорректности он неуязвим. У него на руках — удостоверение антифашиста и участника Сопротивления (хотя он почему-то считает необходимым предъявить его в предисловии к «Шкуре»). Следовательно, он может позволить себе оспорить правоту Империи Добра. Представьте себе, что вы принимали участие в освобождении своей страны в составе американских войск. И вы решаете написать роман, посвященный этому из ряда вон выходящему событию. Но вместо того чтобы прославлять свою доброту и героизм, вы выводите освободителя в виде бандита колонизаторского типа, который разрушает все, к чему прикасается. Наряду с этим вы издеваетесь над своей страной, показывая разоренную, лежащую в руинах Италию, — страну воров, шлюх и побирушек. «Шкура» — не плевок в чужой суп, а Везувий неблагодарности! Но и это еще не все. Малапарте критикует и самого Малапарте. Для обличения подлости требуется особенная смелость, если обличитель входит в число подлецов. Долой писателей-чистоплюев! «Шкура» — роман грязный. Как война. Не бывает чистых войн. И чистых романов не бывает тоже. «Выигрывать войны стыдно». Этой фразой завершается книга.

Пафос «Шкуры» заключается в утверждении, что на войне с самого начала гибнут все. Война — это битва между мертвецами. На войне все обстоит точно так же, как в жизни, — да еще куча трупов в придачу. Война ускоряет жизненный ритм, пробуждает дремлющие импульсы (отсюда столь многочисленные сцены секса «Мы думаем, что боремся и страдаем за свою душу, но на самом деле мы боремся и страдаем ради своей шкуры». Но шкура не защитит наши кости. Шкура — это то, что отделяет нас от внешнего мира, но она же служит местом контакта с реальной действительностью. Наши тела покрыты «дряблой шкурой, свисающей с пальцев, как слишком большая перчатка».

Я прочитал «Шкуру» в 16 лет по совету школьного товарища. Я тогда только что открыл для себя «Путешествие на край ночи», и он сказал мне, что это примерно то же самое, только лучше, потому что Малапарте рассказывает о Второй мировой войне, которая к нам ближе. Впервые в жизни, читая книгу, я ощутил запах мертвечины, скрываемый от меня Европой. Учителя истории умело избегали вопросов о поражении французов и проявленной ими трусости. По телевизору все вообще выглядело красиво и чисто: нацисты проиграли, американцы нас освободили. Хорошие парни прогнали плохих парней. Но мой собственный народ находился по обе стороны баррикад, — то, о чем предпочитал молчать мой дед. В моей юности существовало два главных табу: французы повели себя вовсе не как хорошие парни, а американцы оказались не лучше их. Еще одно табу как раз переживало стадию пересмотра (благодаря Гюнтеру Грассу и В. Г. Зебальду): немцы тоже пострадали. В художественной литературе сенсаций гораздо больше, чем в газетах.

С тех пор как я прочитал эту книгу, меня не покидает уверенность, что книги должны рассказывать правду, даже если она напоминает Апокалипсис. Красота — один из способов говорить правду. «Разрушения могут быть красивыми» (Кундера, «Шутка»). Война выглядит соблазнительно — ой, разве можно такое заявлять? Не только можно, но и нужно. Как и то, что смерть величественна, ужас гламурен, покушения сексуальны, пытки эротичны, порнография романтична, роман аморален, а самая пленительная на свете вещь — это цунами.

«— Нет добра, — сказал Джек. — И милосердия в этой чудной природе нет.

— Это злая природа, — ответил я. — Она нас ненавидит, она наш враг. Она ненавидит людей.

— Ей нравится смотреть на наши страдания, — тихо проговорил Джек.

— Она смотрит на нас холодным взглядом, полным ненависти и презрения.

— Перед этой природой, — произнес Джек, — я чувствую себя виноватым, опозоренным, жалким. Это не христианская природа. Она ненавидит людей за то, что они страдают.

— Она завидует человеческим страданиям, — сказал я» (Малапарте, «Шкура», 1949).

Вот за что я люблю книги: открываешь роман о Второй мировой войне, а в нем говорится о стихийной катастрофе, случившейся 11 марта 2011 года. Художественная литература существует не для того, чтобы упрощать вещи, а для того, чтобы их осложнять. То, что мы видим вокруг себя, менее правдиво, чем то, о чем мы читаем в книгах. Великие романы содержат ложь, которой предстоит осветить наше существование. Истина запрятана где-то там, в вымысле. Но что это за истина? Она ускользает от меня, как красивая женщина. Я только и делаю, что ищу ее. Иногда нахожу ее в книгах. Надеюсь, что когда-нибудь сумею ее написать.

//- Биография Курцио Малапарте — //

Однажды Малапарте встречался с Муссолини. Тот задал ему каверзный вопрос: «Скажите, дружище, что вы сделали бы, если бы были Бонапартом?» И вот что ответил тосканец: «Я проиграл бы битву при Аустерлице и выиграл при Ватерлоо». Малапарте — это псевдоним («Бонапарт кончил плохо, Малапарте кончит хорошо»). Настоящее имя Малапарте — Курт Эрих Зуккерт (1898–1957). Отец у него был немец (как и у Буковски). Малапарте — это итальянский Хемингуэй, заальпийский Селин. Во время Первой мировой войны он был ранен. До 1933 года поддерживал фашистов, затем вроде бы перешел в Сопротивление. Выстроил себе самый прекрасный в мире дом на Капри (Годар снимал в нем «Презрение»). По характеру был хвастун, мифотворец, задавака и самовлюбленный эгоист, одним словом, нормальный художник. Лучшие его романы — «Капут» (1943) и «Шкура» (1949). Написал также эссе «Техника государственного переворота», встреченное с огромным интересом в 1931 году, но не потерявшее своей актуальности и в 2011-м ввиду событий в Тунисе, Египте, Ливии, Иордании, Алжире… (список каждый может по желанию продолжить).

На свете не так много книг, которые хочется перечитывать каждый год, тратя на это минут по двадцать, чтобы потом прижать томик к самому сердцу, рискуя его раздавить. «Крушение» принадлежит к их числу. На самом деле это три статьи, заказанные автору журналом «Esquire» и опубликованные в феврале, марте и апреле 1936 года. Если мне не изменяет память, это был первый случай, когда человек, разрушенный алкоголем, публично, на страницах журнала, признался в том, что пьет, страдает от депрессии и утратил способность писать. По сути это прощальное письмо, наполненное безграничным отчаянием и одновременно демонстрирующее чувство собственного достоинства автора, внушающее глубочайшее уважение. Публикация статей обернулась скандалом. Американцев шокировало бесстыдство, с каким кумир их безумных лет признавался в собственной слабости.

Можно ли спастись от превращения в легенду? Скотт и Зельда Фицджеральд еще при жизни были вынуждены повсюду таскать за собой тяжкий груз стереотипов — дети джаза, любители джина и эксцентричных танцев, неверные любовники, они поделили между собой четко обозначенные роли: он — непросыхающий бездельник, она — накачанная наркотой ветреница. После смерти ситуация только ухудшилась. Сегодня о Фицджеральде можно писать лишь в определенном ключе, либо как об избалованном дитяти потерянного поколения, либо как о символе несчастья, вырядившемся в смокинг.

Но Фрэнсис Скотт Фицджеральд в первую очередь был великим юмористом, как, впрочем, любой великий писатель. Он обладал потрясающим чувством изысканной провокации, которое приводит меня в восторг: «Гости сменяли друг друга без перерыва, и это было до того странно, что мне пришлось затопить яхту, лишь бы они разошлись по домам». Все его творчество, и романы и рассказы, — это легкая сатира на высшие слои американской буржуазии, все эти браки по расчету и тупое упорство в обогащении. Это Чехов, переписанный Сен-Симоном. Только сосредоточившись на его юморе, мы сможем открыть для себя подлинного Фицджеральда, Фицджеральда-бунтаря. «В сущности, я марксист», — записал он в одном из блокнотов, обнаруженных после его смерти. Как это так? Фицджеральд — предтеча Че Гевары? Да, за каждым внедренным в общество пародистом скрывается опасный террорист. «Ночь нежна» — это Бунюэль, Феррери, Моки. Гэтсби — бандит, издевающийся над миллиардерами. Доживи он до наших дней, Фицджеральд напечатал бы роман под названием «Бриллиант размером с Всемирный торговый центр».