Франсуа Нурисье сделал за своих биографов почти всю работу — слишком часто он сам себя хоронил. «Мне нечем гордиться в жизни. Себя я не люблю. И жизнь свою не люблю» («Мелкий буржуа»). «Стареющие писатели ведут себя одинаково что с постельными историями, что с тиражами, — всегда чуть-чуть преувеличивают» («Братислава»). Что мне больше всего нравилось у него, так это контраст между человеком и его творением. Человек представал перед нами в абсолютно фальшивом образе пожилого нотабля, этакого елейного старикашки, опытного и по-макиавеллиевски коварного манипулятора, дергающего за ниточки комитет по присуждению Гонкуровской премии, влиятельного журналиста «Le Point» и «Le Figaro magazine»… Но стоит открыть его книги, и обнаруживаешь нечто совершенно иное. Чудовищную искренность, безапелляционную жесткость по отношению к самому себе, маниакальную чистоту стиля и юмор — еще более черный, чем у его учителя Джерома К. Джерома. Его автобиографические произведения относятся к числу самых глубоких, самых грустных и самых отточенных за всю историю французской литературы. «Мелкий буржуа» (1963) и «Музей Человека» (1978) — это чистая классика. «В отсутствие гения» (2000) — шедевр мемуаристики. Ну а «Братислава»… Братислава — город, в котором он был счастлив летом 1947 года встретить свое 20-летие, это его «Крушение»: «Я вспоминал свои воспоминания, то есть не помнил ничего». Уже последней фразой своего первого романа «Серая вода»: «Жизнь не возобновляется, она течет», — он сказал все. Нурисье можно было бы сравнить со злой колдуньей из «Белоснежки», которая, стоя перед волшебным зеркальцем, сокрушается: «Неужели уродливей меня нет никого в королевстве?»

После дебюта в качестве памфлетиста (появившийся в 1957 году «Кнут для собак» учинил форменный разнос тогдашней литературе) Сизиф Нурисье преодолел все ступеньки академической лестницы: он без устали толкал вверх свой камень, чтобы посмотреть, как он покатится с горы вниз. До чего же часто поступками человека руководит страх, с ума сойти! И страх этот неизлечим. Все его успехи (Гран-при Французской академии за роман «Французская история» в 1965-м, премия «Фемина» за «Недуг» в 1970-м, избрание президентом Гонкуровской академии с 1996 по 2002 год.) так и не вселили в него уверенности в себе. Франсуа Нурисье не пришлось дожидаться визита мисс Паркинсон, чтобы впасть в трясучку: «Потом ты идешь к себе в комнату, усаживаешься перед едва начатой страницей и слышишь в себе звуки катастрофы» («Мелкий буржуа»). Нурисье — это Чоран в кресле Людовика XVI. «Старые дома, старые жизни — вот мои декорации». «Мелкий буржуа» — это образец немногословной и потрясающе ясной, безжалостно точной прозы. Отдадим себе отчет: таких авторов, как Нурисье, становится все меньше и меньше. Людям некогда. Вскоре писателей, готовых терпеливо шлифовать каждую страницу, с садистской жестокостью обличающую французскую буржуазию, не останется вовсе, — как не останется и читателей, способных заинтересоваться литературой подобного рода. От его безупречно отутюженных абзацев веет сумеречной красотой; ты чувствуешь, как тебя захватывает тайна этого человека, который настолько сильно ненавидел самого себя, что сотворил из этой ненависти один из самых запоминающихся автопортретов века. «Я краснел от всего: от робости, гнева, желания, удовольствия, пирожных, белого, красного и розового вина, коньяка, унижения, соуса, спорта, побед, взглядов, своего вслух произнесенного имени, неожиданных встреч и приступов воспоминаний» («Мелкий буржуа»).

Чуть дальше в этой книге я пишу о Хантере С. Томпсоне — совершенном типе американского писателя и представителе школы «алкоголя и голой груди», однако не следует забывать, что возможна и альтернатива в лице Нурисье — одинокого старикашки, оплакивающего всеобщий конец. Обе стилистики в чем-то сходятся: если молодой щеголь, садящийся за руль вдрызг пьяным, не разобьется насмерть, врезавшись в платан, он обычно кончает тем, что переодевается в твидовый пиджак и, попыхивая трубкой, пишет мемуары. Но не всем удается достичь степени свободы, свойственной Нурисье.

Я очень многим обязан ему. Он научил меня той сухости языка, которая десятикратно усиливает эмоциональное воздействие на читателя. «Мой отец умер в воскресенье 17 декабря 1935 года, около пяти часов вечера, сидя рядом со мной в кино, куда он привел меня в первый раз».

Некоторое время назад я обнаружил в книжном магазине Пятнадцатого округа опубликованный в 1978 году «Музей Человека» — взгляд внутрь себя, начинающийся такой фразой: «Я превратился в собственный призрак». Я читал эту книгу на ходу, шагая вокруг Дома Инвалидов, потом сидя на скамье под мелким дождиком, читал и не мог оторваться: «Я был человеком пустых вечеров и потерянных домов». И вдруг, чуть дальше, отблеск юмора: «Моя великая душа ходила в его домашних туфлях». Бывший член академического гонкуровского жюри, Нурисье был кем угодно, только не академическим писателем. Его саморазрушение носило ультрамодернистский характер, его одиночество было абсолютно современным, а лаконичность — метафизической. Своей краткой автобиографией этот бородатый старик продолжил «Слова» Сартра, а отточенностью своих формулировок — «Девушек» Монтерлана, добавив сюда злость Барреса, свободу Жида, ликование Стендаля и точность Констана. Он был последним из французских монстров. Он был мастером мятежного чувства, строго выверенного слова и прицельной стрельбы. «Я всего лишь хотел углубить черту и взглянуть наконец в зеркале на свой образ, не замутненный паром самолюбования».

//- Биография Франсуа Нурисье — //

Самой большой проблемой Франсуа Нурисье был Франсуа Нурисье. Он так и не смог смириться с собой, и это стало основным сюжетом его творчества. Ему хотелось быть кем-то другим (Арагоном или Шардоном, с которыми он дружил? Бенжаменом Констаном? Руссо или Монтенем?). «Преступники от первого лица, признавшие свою вину и невинные». Его смерть в феврале 2011 года означала конец определенного французского стиля. Нурисье родился в 1927 году и написал несколько великих саморазоблачительных книг: «Мелкий буржуа» («Un petit bourgeois», 1963), «Музей Человека» («Le Musée de l’Homme», 1978), «Братислава» («Bratislava», 1990) и «В отсутствие гения» («À défaut de génie», 2000). «С тех пор как меня тошнит от самого себя, других от меня тоже тошнит». Остальные его романы более напыщенны, хотя, например, «Бар „Эскадрилья“» («Le Bar de l’Escadrille») начинается фразой, от лаконизма которой пробирает дрожь: «Я заинтересовался умершими, когда достиг их возраста». Позволив себе дерзость, скажем, что у Господина Не-Гения был талант и еще половинка.

«Ни прошлого, ни будущего; с меня довольно настоящего». Если вы еще не читали «Тропики», вам крупно повезло: ваша жизнь кардинально изменится. Если вы их читали, значит, ваша жизнь уже изменилась. Книг, способных оказать подобное воздействие на читателя, не так уж много: «На дороге», «Над пропастью во ржи», «Женщины», «Тропик Рака». Итого: четыре. И все — американские. Странная это штука, американская литература. В Европе никто не стремится к тому, чтобы литература обязательно приносила пользу. Но они там у себя, в Америке, почему-то убеждены, что книги должны менять все ваше существование. Они спят и видят, как бы схватить вас за шкирку и начать трясти как грушу. Американские писатели надеются, что их читатель побежит на улицу и будет во все горло вопить, как он счастлив, что жив, или что жена у него — сука или что если он сию секунду не выпьет, то сдохнет.

«Если жизнь — это высшая ценность, то я хочу жить, даже если мне придется стать людоедом». Неужели мы дадим раздавить себя старушке Истории, которая мешает нам, европейцам, впасть в безумие?

Впервые я услышал о «Тропике Рака» в фильме Мартина Скорсезе «После работы» (1985). Его герой, заблудившись вечером на нью-йоркских улицах, знакомится с хрупкой девушкой-полуночницей, которую играет Розанна Аркетт. Она как раз читает эту книгу. Он мгновенно влюбляется в нее. Насколько я помню, сцена выглядит очень романтично: они сидят в кафешке, освещаемой неоновыми огнями, и, по-кошачьи робко хлопая ресницами, цитируют Генри Миллера.